возьму александра руневского для алекса # серебряные коньки юра борисов

и только корабль не отличается от корабля.
переваливаясь на волнах, корабль выглядит одновременно как дерево и журавль,
из-под ног у которых ушла земля

что бы он мог думать обо мне теперь, когда ложился спать, в страхе подсовывая под подушку старый дуэльный револьвер, глядя из окна под потолком на липовые ветви, гнущиеся под мокрым снегом?

с тех пор, как он разглядел во мне чудовище — обмерев на месте от ужаса, прислушиваясь к тихим шагам на лестнице, к шороху гравия за разбитым стеклом — с тех пор, как он разглядел во мне чудовище, я не могу успокоиться, русилово кажется мне тёмной землистой пещерой, полной сталактитов, я везде спотыкаюсь о сломанные порожки и вывернутые наизнанку углы, я достаю с полки томик гёте и уже больше часа бессмысленно листаю его как полоумный.

что тут особенного, ведь я встречал немало мужчин, похожих на него. взглянуть хотя бы на того босого оборванца, хотя нет — на лохматого чеграша по прозвищу «муха», нет — на осириса, склонившегося над колодцем с разливающимся нилом, тьфу, да при чём здесь эпитафии эсиды. при дворе всё видится сквозь п у т а н и ц у  в р е м е н и, вот зачем, во всем находится опиумная вялость и жестокость к себе и окружающим, у всех при себе оружие, увитое колючими стеблями ежевики, уставшие глаза, тяжёлая ватная голова и густые силки волос.

явится ли он теперь, когда часть истории стала ему ясна? я хочу читать о том, что он пишет, и о том, чего боится оставить в чернилах. я представляю собранные в блокнот обрывки его воспоминаний, я вижу все эти неаккуратно выведенные слова, вижу в них его упрямство и горделивую привычку задирать нос, я всматриваюсь в него, прикасаюсь к его удивительной человечности и чувствую себя гектором у ворот трои, обнаружившим, что он воевал только десять лет, а другие десять лет, как последний дурак, искал дорогу домой.

---

в пару, в исторический сюжет, в идеологический конфликт. я не наигрался по xix-xx веку, поэтому хочется атмосферы времён процветания «народной воли», народных стачек и земских собраний; если ты думаешь, что я замечательно разбираюсь в истории — ты ошибаешься (перепутаю имена царей местами и скажу, что так и было), да и мне с каноном руневского скорее видится альтернативная ветка, поэтому события/имена/даты можем крутить как нам захочется. а вот в самом алексе хотелось бы увидеть, в первую очередь,  х а р а к т е р; есть у меня запылённый хэдканон, что этот мальчик по своему происхождению не уступает руневскому, просто в жизни ему повезло намного меньше, — как после такого не критиковать жадных капиталистов. соответственно, хитрость, гибкий ум, наблюдательность и потрясающая способность к быстрым тактическим решениям — прилагаются туда в комплекте, потому что в то время на улицах было явно не так то просто выжить, не то что собрать в организованную группу целую свору голодных ртов.
мой руневский — немного не от мира сего, со своей серой идеологией, которая по смыслу близка к идеологии антагониста; и дело даже не столько в дружине, сколько в его возрасте, который накладывает отпечаток на восприятие реальности. при этом, конечно же, всё это красиво завёрнуто в безупречную вежливость и внимание к человеку; тяга к «человечному» в нём всегда была, но увы, в дефиците конкретные «человечные» решения.
давай я поймаю твою руку в своём кармане на одном из балов великого князя, куда ты втайне пролез, чтобы поживиться «ворованными» деньгами аристократии; ты перепугаешься до смерти, начнёшь юлить, начнёшь трепыхаться, а я — заберу у тебя всё украденное, чтобы твоя свора не нажила себе проблем, и предложу тебе сделку в обмен на свободу. юный идеалист, который, в перспективе, должен был бы стать революционером, и будет вынужден работать на самодержавную власть — иронично, не находишь?
важное: моя идеальная скорость — пост раз в месяц, поэтому со спидпостерами сыграться не выйдет; иногда могу писать быстрее, но иногда — медленнее, поэтому мне важно, чтобы твоя скорость была где-то приблизительно в этих рамках. пишу одновременно во всех лицах, временах и т.д., потому что нравится именно так, такой вот стилистический приём; увы, но если тебе важно третье лицо прошедшее время — сыграться не выйдет, я допускаю у игрока любую стилистику, какая ему нравится, поэтому и себя ни в чём не хочу ограничивать. а ещё мне важно, чтобы ты хотел развивать историю и своего персонажа, придумывал и вёл сюжеты/хэдканоны вместе со мной, потому что делать это в одного мне не нравится, я быстро перегораю в таком подходе. если вдруг зацепила заявка — заходи сразу в лс с примером поста, и там уже всё обсудим.

пример поста

4 апреля 1934 г.

Много же времени мне понадобилось, чтобы уложить в голове естественный ход истории: вещи исчезают из нашей жизни также быстро, как и люди. Теряются, пропадают, уходят в один день — раз и навсегда. Иногда, в пасмурную погоду, можно различить их очертания по глубоким, чёрным теням на земле или в стенах — сосредоточиться, расслышать сквозь гул городов, как дрожит их блёклый точечный облик.

Для чего я пишу всё это здесь, а не рассуждаю вслух чутким ушам Владимира Михайловича?

По той же причине, что и Шабака выскабливал огонь у дверей чужого дворца, намереваясь сжечь всякое упоминание о мёртвых именах и почившем времени.

Слова — закрепившаяся символика единства, признание человеком жизни, баталия среди сотен тысяч подобных ему. Мои — только душат, не умея как положено вырваться наружу. Они — не бой, это скорее сдача оружия, поэтому я говорю ими вслух лишь когда признаю превосходство противника [времени], вежливо и только на вы.

Когда очередная эпоха переступит порог моего дома, мне не придётся долго копаться в памяти
— достаточно будет сжечь все эти дневники.



Земля ещё покойно дышала холодом, едва уловимая линия на горизонте, где лес сходится с небом, теперь рубиново-красная на фоне блестящего, чёрного сумрака. Солдаты в карминных шинелях, стянутых широким кожаным ремнём, лениво переговаривались под окнами — смеялись глухо, лаяли от хриплого кашля, щёлкали стальными зажигалками да травили друг другу байки о предстоящей амнистии Покровского. С юга императорский дворец защищали семь взводов, с севера — высотная стена крепости. Если поутру взобраться на самый верх и повыше задрать голову, можно заметить, как посреди свежей зелени блестит и плещется под холмом разливистая Кузьминка.


— Завтра сводите меня туда, господин Руневский, — маленькая императорская дочка с вечера ловит цепкими пальчиками его брюки и упрямо тянет за собой вглубь коридоров, через кленовую гостиную да в папин кабинет, запинается косолапыми ножками об пол и всё к руке его тянется, схватиться в пол прыжка.

— Конечно свожу, Лизонька, конечно свожу, — ласково кивает, беспрекословно следуя по пятам.

Ещё в том году, в Варшаве, совершенно случайно прогуливаясь мимо рынка, он купил крохотный карандашный набросок с изображением Старого города и, по возвращении, повесил его на стене в детской, закрыв тем самым чёрную пробоину, которая пугала Лизоньку каждую ночь. Теперь, по утрам, стоило солнцу коснуться прорисованной тропинки — черно-белый город оживал, светился золотыми красками и ласково убаюкивал беспокойную детскую восприимчивость.

На картинке — застывшая улочка на повороте к Замковой площади, сияла серебристым грифелем и казалась величавой, спокойной, словно накрытой густыми сумерками. Но Руневский помнил, что всё совсем иначе: сколько криков на ней было в январе шестьдесят третьего, сколько смертных приговоров зачитали подле каменной башни, сколько людей сгинуло в тот год, пока волнения не унялись под солдатским натиском. Помнил ещё и тяжёлый нрав этого города, прожилки добродетели и тёмное полотно раскаяния, похожее на развилистое русло Вислы.


Солдаты императорской кавалерии курят за углом, прислонившись к гранитным сводам, садовник сидит внизу — на мраморной ступеньке, стряхивая с рукавов ошмётки гнилых листьев. Весна уж во всю светится, свежей зеленью да турмалиновыми искрами по сухим, гранитным дорожкам, а солнце так и лезет под рукав пиджака — печёт потихоньку, согревает своим ласковым отблеском. Саша стоит подле парадного входа, жмурится да лицо под мягкий утренний свет подставляет — стучит пальцем по самокрутке и идёт дальше, только мелкие камешки под ботинками скрипят, разлетаются в стороны под тяжестью.

Всё тут как всегда: бензиновые разводы в мелких лужицах, громоздкие тележки со свежей землёй для цветочной клумбы, влажный укрывной материал разложен вдоль каменистых тропинок да горки обрезанных веток под сиреневыми кустами. А от пруда — вдруг целый выводок да в пол прыжка, никуда не сворачивая, прямым шагом и ко входу, по-хозяйски вовсе, как домой к себе идут. Сперва кажется, что это дурацкая шутка, какой-то розыгрыш, и сейчас весь этот выводок засмеётся своим неприятным, гавкающим смехом, затопает ногами, отвесить парочку гнусных шуток да упорхнёт куда-то в сторону, подальше от царского имения.

— Доброе утро, господин Дашков. А вы адресом не ошиблись? — в порывистой, быстрой походке Руневского мало дружелюбия, пусть даже и напускного, он настигает их у мраморных ступенек — внизу, под широкой аркой из колонн, и, не кривя ни сердцем, ни улыбкой, вполне основательно преграждает дорогу собой. — Вам же запрещено здесь появляться, не то что уж видеться с императорской семьёй. Как, впрочем, и князю Юсупову. Не припомню, чтобы дружина сняла этот запрет. Так позвольте поинтересоваться, куда это Вы так торопитесь..?



11 апреля 1935 г.

Калиш моего детства с каждым годом всё больше пустеет. Вещи, которые когда-то были мне были дороги, исчезли. Люди, которых когда-то я знал, умерли или затерялись где-то в мире. И всё же я вижу их тусклый блеск, их серые тени, когда прохожу мимо мест, где все они раньше стояли или были расставлены кем-то ещё: глиняный горшок на гнутой подставке возле книжной лавочки, старая скамейка с облезлой краской на чёрных металлических ножках, расписанная цветами тарелка вместо вывески за стеклом антикварного магазинчика, засушенный скелет огромной рыбины, подвешенной в самом начале улочки.

Всё это появилось ещё до меня, существовало при мне и умерло без меня.
Пора возвращаться в Петербург.