рита ЧЁРНАЯ ВЕСНА ульяна чжан (or your choice)

Рита мало говорит о себе, но знает много о других. В ее светлой голове, или чаще в телефоне сплетение сплетен, чужие жизни текстовыми и покадровыми фрагментами в мегабайтах. Утренний свежий воздух на школьном дворе смешивается с синтетическим дымом от вейпа – она стоит рядом с одноклассниками и первое слово легко срывается именно с ее губ. Улыбается хитро, стреляет глазами и остро бьет козырем, припрятанным заранее. Иногда слишком метко, иногда больно и как будто специально. Рита перетягивает на себя внимание, чтобы занять место в чьем-то сердце, потому что свое пока пустует.

У нее проблемы дома, наверное. Вроде были слухи, что не в ладах с родными, а вроде кто-то говорил, что за белыми тонкими занавесками прячется уютная гармоничная печаль из-за утраты близкого, или нет… Совсем не так - Рита счастлива и все у нее замечательно. Кому какое дело, что там за закрытой дверью квартиры, когда среди сверстников гораздо больше сводок, чем в забытой среди спама утренней газете. Обратно все равно никто провожать не станет - дорожка из нескольких выпитых стаканов слишком короткая.

Рита яркой вспышкой мелькает в разноцветных стенах. Смех звонкой весенней капелью тонет в музыке, а вокруг глаз россыпь блесток звездами растекается по коже. Ей вроде бы нравятся хорошие мальчики, но танцует она с плохими. Позволяет себя касаться и тут же сбрасывает оковы чужих рук – стыд просачивается под нескромный наряд, а на глазах холодная пелена. Не хватает градуса в крови, чтобы больше не сдерживаться и Рита добавляет еще. Ей немного похуй на Локона, отнимающего минуту славы, сильно похуй на Мела, который прилипает к полу и направляет взгляд куда угодно, только не на нее, а Кисе бы вообще по морде дать за нарушение личных границ, которые она сама ловко нарушает. Рита мажет печальным взглядом по счастливым лицам и хочет кричать от разъедающего внутри черного одиночества. Но вместо этого расправляет плечи и гордо идет стрелять очередной новостью, что завтра разнесется по школе. Рите весело в моменте, и это главное.

Егор говорит, что ей нужно повысить самооценку и расставить приоритеты. Егор вообще много чего говорит, но смысл в этих словах уловить трудно. Там неясные шифры, что-то глубокое, чего Рита иногда вытащить не может, хотя очень старается. Старается понять, что такого есть у свободной Анжелы, чего не хватает ей самой. Рита часто сравнивает с другими и в этом ее главная слабость. Она накрывает с головой, как сухие невыплаканные слезы через ком в горле и находит отражение в людях, которых она мало знает. 

Она не лишена сочувствия, открытости и добра – этого с головой хватит, чтобы разделить свою и чужую боль напополам и упасть на землю, ныряя взглядом в космическое пространство. Эмпатия будит в ней откровение, она выговаривается и, кажется, впервые ощущает себя живой и настоящей. Раскатистые волны прибоя уносят из Коктебеля эту невыразимую печаль, оставляя ее очищенную душу на берегу.

Рита умеет любить и просто хочет быть любимой.

---

Да, это заявка на второстепенного персонажа сериала, которому было уделено мало экранного времени. Но Рита успела влюбить в себя своим ярким характером, несмотря на драматичную составляющую ее сути. Ритуля у нас везде – и проблем кому-то подкинет, и про «Чёрную Весну» все узнает, и поговорит по душам, обещая пригреть на плече (и не только). Стеснительность вообще не про нее – говорит смело, рубит с плеча. Ей можно, она первая красотка в классе, несмотря на тихую зависть к Анжеле (но это не точно, можете и подружиться, вай нот).

В заявке собран образ из того, что представили в сериале, однако ты можешь продумать чуть больше деталей, изменить какие-то данные и сделать ее удобной под себя. Никаких рамок и ограничений, кроме, пожалуй, фишечки с тем, что Рита кокетка и сплетница. Можешь даже организовать свой клуб, анонимный чат по подписке, где все самые свежие инфоповоды, чужие отношения и главные тусовки на районе. Внешность тоже на твой вкус, можешь подобрать свою (но мы считаем, что Ульяна Чжан топ девочка).

Мы ребята активные в плане игры, затащим в эпизоды, будем дарить комплименты и букеты из ромашек. Адекватность чек, техподдержка чек, харизма и мемчики чек. От тебя тоже ждем примерной игровой стабильности и интерес к фандому в целом. Залетай в лс, сражай наповал.

пример поста

Асфальт плывет радугой от бензина, разливается пятнами и прямо на тротуар брызгами под две пары кросс, что стыдливо застыли в стороне. Шум дождя похож на помехи, обычно громкий, а сейчас такой неопределенный, сквозь пелену – Боря сильнее слышит то, что у него внутри.

А внутри только вспышки и звуки выстрела. Особенно по ночам, когда хочется отключиться, но в итоге снова приходится сидеть у стенки до утра и слушать самого себя -  невыносимо и так противно, что хочется вылезти из собственного тела, сбросить эту оболочку, отпустить стягивающую горло веревку.

Озон оплетает легкие, руки холодные даже в карманах куртки и кажется, что ему уже никогда не согреться.

Почему-то вспоминается эпизод, когда он впервые собирал табельное отца. Под чужим выжидающим надзором, сидя за столом с сосредоточенным видом – вкладывая одну деталь в другую, чувствуя вес пистолета на ладони. Снять предохранитель, потянуть затвор на себя, зажать палец на спуске. Ничего сложного, по сути, ему даже понравилось.

Как нравилось заправлять гарнитур в «черной весне» — делать так, чтобы стреляли.

Мысли все еще там. На мелкой гальке по тонкому кровавому следу, заметаемому ногами. Взгляд дикий, пульс децибелами в ушах до ультразвука и крепкая уверенная хватка рукоятки.

Чужая ненависть топит его личное — словно подхватывает вирус. Есть друзья, а есть враги, есть правильное, а есть плохое и от него нужно избавиться. Защититься. Он даже не выбирает сторону – просто знает, что должен. Никакие факты и прочие доказательства не застревают лезвием под ребрами, чтобы остановить это отчаяние.

Ненавидеть так легко. А вот любить и прощать – очень сложно.

Ему жалко Илью, жалко Игоря и себя тоже жалко.

Он все еще слышит немую молитву стоящего неподалеку с пистолетом у подбородка Кудинова. А с другой стороны что-то кричит сорвавшийся Киса. Игорь в вызывающей манере добивает последним словом. И все эти звуки, обвинения, угрозы сливаются в адскую смесь, по нарастающей, пока мир не сужается до одной точки.

Нажать на курок тоже оказалось просто.

Этого можно было избежать. Ведь всегда есть другой выход… Тогда Хэнк его не видел. И сейчас не ищет тоже. Просто живет, дышит, куда-то ходит, что-то делает. Мир не раскололся, шоковое прошло и вот он со всем этим принятием теперь застрял, как в пограничье. Ему нормально, как может быть нормально человеку, который мысленно приравнивает себя к мертвецам.

Кисе он об этом сказать не может. С ним и без того все сложно, на тонкой грани чего-то до конца не сформировавшегося, оставшегося памятью на губах и в осторожных касаниях. Но мысли о нем странным образом успокаивают эти хреновые самокопания. Противоречиво, странно, но уж как есть…

Он поворачивает голову в сторону Егора, что стоит с ним рядом. Как всегда, задумчивый, спокойный внешне и не до конца им всем понятный. Боря долго думал о том, как он там, со своей этой ношей на глубинах. Вывозит ли? Теперь, кажется, знает ответ слишком хорошо, чтобы спрашивать.

Просто всматривается в чужое фактурное лицо, будто в этих светлых глазах можно прочитать ободряющее «все будет хорошо» и оно действительно будет. Смоется с ливнем с поверхности, унося за собой эту невыносимую грусть.

— Не знаю. – Отвечает Хэнк, вглядываясь в стекла кафешки напротив, где огни, уют и пахнет кофе, пока они тут застряли в промозглом пространстве, отрезанные от другого мира водой. – Относительно нормально.

Жмет плечами и ощущает, как по спине бежит неприятный холод.

С Мелом всегда было проще советоваться, договариваться, искать правду… А теперь, он как закупоренный в оболочку из мыслей о своей вине и не озвученных слов об отношениях с Ваней. Хоть напейся и кричи во всю глотку, как проповедник.

Протягивает Мелу зажигалку и сам тоже следом зажимает сигарету губами. Тянет внутрь и обратно красивым сгустком в воздух с оттенком ментола и арбуза.

— Не говори так.

Хотя хочется сказать «я тоже».

— Я понял только одну вещь, пока меня тошнило от самого себя – мы все будем такими же. Как они… С вышибленными мозгами, зато с регалиями.

Неприятная правда колет, но что им всем теперь идти и топиться следом в бухте? Трусливо, слабо и с похеренными ценностями, ради которых все затевалось? К черту. Лучше себя ненавидеть и жить, чем идти ко дну.

Пока никто не обронит лишнее про их общую тайну, она такой и останется.

— И жалеть не надо тоже. А то сразу все на лице написано.

Говорит, а у самого в горле дым застревает, и глаза предательски слезятся. Потому что сам в сердцах очень жалеет Егора, и Кису, и Генку. Прижимает их к душе и в унисон в успокаивающем понимании. Наверное, поэтому сейчас так трудно смотреть на Мела – потерянного и как будто действительного выискивающего опору.

— Мне вообще перед тобой немного стыдно. – Просачивается сквозь зубы, хотя не планировал. – За то, что тогда не остановил, а в этот раз тебя подставил.

Но уже поздно сдавать назад.

Если нужно будет заправить гарнитур снова, он это сделает.

okoye [the dora milaje] MARVEL danai gurira

в каждой материи заключена идея, но сама по себе она не может следовать её возможностям, если верить апологии сократа. выходит так, что выжигая поля с пшеницей, мы не можем говорить о голоде, — даже лишив человека свободы, мы не в состоянии распорядиться его судьбой.

можно сказать, мне везёт уже третий день в белокаменных стенах луандского собора, это милях в десяти от границы с вакандой, еда здесь особенно паршивая, а у вина привкус горелой слюды и уксуса, зато на площади прямо из песка торчит раскрытая пасть бегемота, уставшего отпугивать от города шакалов и гиен, — маленький фонтанчик бьёт прямо из его позеленевшего желудка. (я не вижу тебя глазами, но знаю, что ты где-то поблизости, следишь за мной и рисуешь красную точку на моем лбу.)

если бы когда-нибудь я осмелился поймать твою руку за горячее запястье, в воздухе бы потянуло жжёным сахаром, — ты практически не говоришь со мной, но я вижу, как злость сжимается в твоих зрачках, когда ты смотришь на меня, и что-то древнее за твоей спиной забрасывает свою тлеющую голову, бесшумно восходит на горячие угли и кружится в танце дервишей, топча под пятками распустившиеся цветы тамариска.

ты вправе судить меня строго, ведь смерть короля возродила в твоём сердце определение стыда и слабости. я же ошибся с самого начала, присвоив столько значения — мёртвым идолам. мы все однажды можем стать глупыми блаженными — поставить на пьедестал, как нам видится, свою жестокую веру; так мы и получаем в руки опасную игрушку — чью-нибудь жизнь, и отчего-то думаем, что мы вправе теперь ей распоряжаться.

---

aesthetic

нет, я не самоубийца я просто не в себе: пощади, я ещё так молод. начитался про древние африканские культы, насмотрелся фанкаста по доре милаж и хочу сюжет в ваканде где-то на пересечении науки и необъяснимого, где древние традиции и обряды сочетаются с высокими технологиями современности. играю земо отвлеченно от всех инопланетных и супергеройских разборок, и не как злодея, а пока только как среднее звено, кропотливо собираю хэдканоны по гидре и развлекаюсь сомнительными тусовками с дьяволом и его свитой. с прискорбием признаю, что дружба между этими двумя — невозможна (но тут, на самом деле, как сама захочешь), однако верю в то, что выплатив долг за содеянное, земо хотя бы может избавиться от пожизненного преследования вакандой. для нас двоих хочется черпать вдохновение из культуры филиппин, старых племенных легенд экваториальной гвинеи и мали, а строить сюжет — скорее на психологической основе, нежели на диком экшене, чтобы атмосферно, в духе африканских мифов и культов, с вплетением хтонического и непостижимого, а также неловких попыток наладить контакт. имею крайне нереалистичный краш на то, что на прощание окье подарит земо свой защитный оберег как символ примирения, но мечтать не вредно. забегай с примером поста в лс, и давай вместе как-то попробуем исправить нынешнее положение дел.

— комиксы читал очень давно (и неправда), лезть в эту сложную штуковину под названием "марвел не может договориться сам с собой в сотне своих параллельных вселенных" — не полезу. играю по мувиверсу или около того, тащу своё авторское видение и тонны хэдканонов, могу склепать нам сюжет сидя в яме из чего угодно, даже за пределами разумного. точно знаю, что не сойдусь с пассивным игроком, который не хочет в активное обсуждение сюжета, не умеет описывать что нравится и что не нравится, не хочет думать эти_самые_идеи вместе.
— пишу объемом 4-6 тыс., во всех лицах и во всех временах, лапслоком и с больших букв — делаю всё это осознанно, добровольно и со знанием дела, потому что нравится именно так. отрицаю рамки во всех проявлениях просто потому, что не хочу ни в чём ограничивать — ни себя, ни соигроков. поэтому у меня ровно 0 требований к постам; считаю, что стилистика или заходит, или нет. ну и, конечно же, боюсь спидпоста примерно на том же уровне, что зимний — «тоска, ржавый, семнадцать...». мой комфортный темп: пост раз в месяц.
— стараюсь быть внимательным и тактичным к тем людям, с которыми играю, и, как ни странно, очень жду такого же внимательного отношения в ответ. за посты не спрашиваю, с ответами в лс не дёргаю, свои идеи не проталкиваю с ноги (только нежно приношу и показываю), зато ношу на руках, вкидываю шутки за 300 и церебрально облизываю каждую игру.

пример поста

пост

ежик СМЕШАРИКИ

Иногда Воланд ходил по сказкам. Любопытно поддевал пальцем тонкую ткань мультипликационной рисовки и делал широкий, уверенный шаг. Ему доставляло определенное шкодливое удовольствие — смотреть, как привычные сюжеты корчатся под прикосновением его руки, и как детские сны напугано конвульсируют от измененных слов.
Возможно, эта история приснилась какому-то ребенку, над чьей сонной рукой мессир рассеянно склонился, чтобы прочесть будущее этого мира. Возможно, это все существовало взаправду.


Еж знает, что его — два.
Одна его часть живет в темноте, он иногда видит ее в чайных листьях на дне пустой чашки. В том, в какие слова складываются звуки московских пробок. Он запирается в ателье и долго шьет, не поднимая головы.
Тихий и застенчивый, кто-то говорит, что бесхребетный, но Ежу просто страшно показать всем свой хребет. Он острый, игольчатый, как рыбий скелет.
Он работает в бизнесе матери, отшивая на старенькой машинке совершенно особенные платья на заказ.

Когда он закрывает глаза, Ежику кажется, что он продолжает шить.
Ему кажется, что он собирает людей, как конструктор, пришивает им руки и ноги, отпарывает те, которые ему не нравятся, ищет и д е а л ь н ы е.
Ему кажется, что он может перешить весь мир, если только как следует постарается. Что он наконец-то сделает его идеальным, украсит по своему вкусу, сядет на стуле без работы и наконец-то вздохнет спокойно.

---

Такое неприличное, случайное желание собрать каст из испорченной сказки, из зараженных, мутировавших Смешариков.
Как ты видишь, я оставил много простора для фантазии, и Ежика можно изменить в любую сторону. Единственное, что мне важно, чтобы был как хуманизированный Ежик, странный, нормальный, больной, здоровый — какой угодно, и чудовище в темноте.

Мне важно от тебя, как от игрока, чтобы ты был готов искать кого-то еще из каста, потому что я играю медленно, и мне важно, чтобы ты зацепился с кем-то еще. Чтобы ты горел продумать сюжет, написать настоящий ужастик. Внешность, имя — на твое усмотрение, но можем подумать вместе. Пост для примера выкладываю большой (в моей вселенной он большой), но хочу играть сильно поменьше, чтобы было почаще.

пример поста

он скучал.
рассеянно гонял по залу стеклянный мяч, то превращаясь в собаку на пяти лапах, то в лохматого мальчишку, то становясь ничем.
по залам растекалось его недовольство, и бегемот старательно прятался по самым дальним углам, встряхивая от него лапы, как от ледяной дождевой воды.
азазело недавно вернулся с земли, и теперь рассеянно бродил по тесной прихожей московской крошечной квартирки, все никак не в силах найти вход на третий круг. между истлевших шуб его наконец поймал коровин и неприятно захихикал в кулак.
— что происходит? — азазело поморщился, он не любил загадки, поэтому воланд загадывал ему по одной перед каждым приемом пищи.
— мессир забыл историю. ходит, ищет буквы, и не может вспомнить, какие из них настоящие, — коровин грустно поджал губы и устало осел опустевшей кучкой трепья.

в воздухе разливалось горчащее на языке уныние.

так на чем я остановился?
представляешь, уже не помню.
в тот вечер я подарил тебе змейку, пока ты спал, она скользнула тебе за ремень в брюки, пока я сидел над твоей кроватью и разглядывал, как беспокойно дрожат твои темные ресницы во сне.
хильда зашла в комнату и тут же вышла, я почувствовал, что она раздражена, напугана и взволнована. я подумал тогда, что вам все же стоит переспать друг с другом. выйдя в коридор, я долго бродил за ней по всему дому, пока не поймал за подол ее легкого, короткого платья и раздраженно его не задрал.
— какие глупые чулки, сними и больше никогда не надевай, надень нормальные, — она нечитаемо улыбнулась, и я понял, что она хочет тебя.

я сказал ей, что куплю ей “красную москву” на арбате и томик каких-нибудь пошлых стихов. сказал ей, что большего она не заслуживает, но и меньшего — тоже. я был очень зол, а она смеялась.
маленькая шлюшка, в ее аккуратной головке всегда соперничала любовь ко мне и желание кому-нибудь подставиться. хильде это самой доставляло много страданий, потому что наша с ней связь, не смотря ни на что, всегда была очень крепкой. и предавать меня из раза в раз ей было почти так же больно, как мне — оказываться преданным.
но она не могла остановиться.

так же, как не могла перестать хотеть тебя.
хотя, подожди, по-моему, это все-таки был ганновер, а не подмосковная дача.

ОДНАЖДЫ МОИМ ЛАДОНЯМ ПРИСНИЛСЯ СОН ПРО МОТЫЛЬКОВ В ПОЛЕ
ОНИ КРУЖИЛИ РОЕМ, И НЕ ИСПЫТЫВАЯ НИ НАСЛАЖДЕНИЯ, НИ БОЛИ

Тео всегда хорошо стрелял, весь секрет был в том, что, каждый раз, он представлял вместо мишени либо голову Ганса, либо нежную головку собственной сестрички. Поэтому всегда попадал, всегда.
Он отстрелил в старом саду какой-то каменной страхолюдине нос, и, по их общему мнению, ей стало даже как-то получше, чем было. Его все раздражало, что Мат куда-то делся, что он пропал, как пропадает из корзинки шерстяной клубок, стоит только моргнуть. И ползаешь потом на коленях, ползаешь, пытаешься найти, а его нигде нет — может, кошка утащила, может, закатился под кровать, а может его в принципе никогда и не существовало, и ты, как помешанный, вытираешь коленями пыль не в собственном доме, а на центральной площади города и глупо мычишь. Кто знает.

Коснувшись плеча Мата, он заглянул за него, чтобы рассмотреть спокойное, сонное лицо своей сестры. В кровати, укрытая пледом, она выглядела почти ангелом. Он выглядела, как Ева в райском саду минут за пять до грехопадения.

В открытое окно тянуло дождевой свежестью, и Тео прошел к письменному столу, чтобы найти на нем сигареты. Хильда сейчас не проснулась бы, даже если бы он опрокинул оба резных стула и разбил бы лампочку.
Это почему-то было ясно для всех, время как будто остановилось в этом моменте, и дыхание Хильды остановилось вместе с ним. Тео разглядывал книги и бумаги, лежащие на столе, но без особого интереса. У него на шее горел свежий засос, и все его лицо выражало какую-то растерянность, которая бывает только после разборок с любовниками и если случайно видеть, как кто-то умер.

В глубине сада слышался смех и выстрелы, кто-то требовал найти еще выпивки, кто-то — разнести тут нахуй все. Тео не чувствовал к ним отвращения, просто наблюдал со стороны, как будто давно умерший.
Или никогда не живший.
Его светлая рубашка измаралась в старой земле из-под ольхи. И выглядел он встрепанным и уставшим, как будто то ли плакал последние несколько часов, то ли зло кричал, то ли беспробудно пил. Он выглядел вписанным в интерьер комнаты Земо так идеально, бесшовно, словно был тут всегда, с самого первого дня, когда спальню только обставили мебелью.

— Ты уедешь в Нови Сад, и я больше никогда тебя не увижу, Лягушонок, — он все-таки нашел сигареты и долго чиркал промокшими спичками, пытаясь поджечь кончик. Говорил так уверенно, как будто не предполагал, а точно знал. — Но я знаю, так и должно быть. Я останусь здесь, в этом лете, а ты пойдешь дальше, ты не забудешь меня? Поклянись, сучоныш, что ты меня не забудешь.

Из благостного меланхоличного настроения он вдруг резко выключился и стал раздраженным, как будто Мат уже его забыл.
— Я хочу, чтобы ты помнил обо мне даже в аду. Поклянись.



воланду вдруг надоедает быть собакой, и он становится стеклом камеры.
становится богом.
становится одиночеством.
становится мыслью, которая точит ночью, как зубная боль, ноет, ноет, тебе надо было предвидеть, тебе надо было стараться лучше, ты мог, мог, мог.
становится мертвыми руками хайке.
становится не пришедшим баки барнсом.
становится печатью на договоре.
— прекрати нести чушь, лягушонок, — он мурлычет голосом тео ему на ухо, во всю эту его отвернутую, осевшую позу. — так и будешь тут валяться? или, может быть, попробуешь что-то сделать? бедный, бедный, барон, устал и лег. вставай, блядь, я за тебя что ли буду делать всю твою работу?

константин лёвин АННА КАРЕНИНА юра борисов

есть люди, которые, встречая своего счастливого в чем бы то ни было соперника, готовы сейчас же отвернуться от всего хорошего, что есть в нем, и видеть в нем одно дурное; есть люди, которые, напротив, более всего желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут в нем со щемящею болью в сердце одного хорошего. левин принадлежал к таким людям. но ему нетрудно было отыскать хорошее и привлекательное во вронском.
(а) описание первой встречи лёвина и вронского в «анне карениной»

разговаривать с левиным было всё равно что играть на варгане: щёлк, щёлк, вверх-вниз, длинный ли звук, короткий — всё всегда возвращалось бы на свои места. я мог бы рассказать ему всё как было, но эта история оказалась бы слишком запутанной для человека, который был уверен в моей вине. чтобы выслушать её и распутать, необходимо было бы желать мне свободы, но в его глазах я бы лишь оказался крайним.

в тот вечер в коктебеле я долго сидел в приморском кафе, составляя пустые кофейные чашки одно на другое. почему-то я был уверен, что костя явится тогда ко мне как ни в чём ни бывало, сядет за мой столик, и мы поговорим обо всем. бармен косился на меня, протирая бокалы и подолгу проглядывая их на свет. несколько раз он сделал мне знак, щёлкнув себя по горлу и кивнув на полку, уставленную виски и коньяком. он думал, что я нервничаю из-за женщины, которая опаздывает или которая и вовсе решила не приходить.

прождав левина до десяти, я заказал стопку водки, выпил и ушёл в недоумении: до чего же глубока оказалась его обида? разве такое возможно — просто из-за женщины? я шёл к госпиталю вдоль берега, подняв задубелый воротник своего военного кителя, испытывая чувство досады и, одновременно, улыбаясь ему, словно в облегчении. левин, вероятно, не смог пересилить себя, чтобы посмотреть мне в глаза; струсил и тем самым снял с меня часть вины. но я не мог думать о нём с раздражением, всё происходящее казалось мне глубоким сном, словно я упал за борт, приехав сюда, и моё тело постепенно заполняла морская вода.

---

у нас тут модерн!ау по старой классике: вронский — военный лётчик-испытатель, как и весь его полк, включая близких друзей; но влюблён он оказался не в анну, а в её мужа, — никакого развития эта история не получила, всё сложилось грустно и невкусно (потому что как могло иначе сложиться с карениным), и после аварии на истребителе, алексея кирилловича отослали в военный госпиталь в коктебеле на продолжительное лечение. где-то тут у нас начинается безумный межфандом с «чёрной весной» и сюжетная ветка с дуэльным клубом; вронский к нему имеет крайне посредственное отношение, однако, о его существовании знает, развлекает себя несерьёзным флиртом с молоденьким мальчиком (как потом выяснится, несерьёзного в этом было не так уж и много), возомнившим себя «белым офицером», и нередкими побегами из госпиталя в город, потому что сидеть на одном месте ему осточертело, — это всё, что касается сюжета в настоящем времени.

если ты помнишь первую встречу стивы и левина в романе, то, фактически, она отражает тот самый контраст между левиным и всеми (теперь уже) московскими офицерами, приятелями вронского; сдержанность и холодное обаяние вронского против суетливости и какой-то особенной, эмоциональной чувственности самого левина. да, я хочу оставить факт того, что между ними очень мало общего; вронский — поверхностный, приземлённый, и оттого во всём вызывает впечатление лёгкости, мимолётного увлечения и несерьезности, в то время, как левин — это, на самом деле, про искренность, про глубину чувств, про любовь к людям и умение видеть перспективы. вронскому повезло родиться в обеспеченной семье, а левин, фактически, сделал себя сам, благодаря своему упорству и увлечённостью делом. да, вронский лучше лавирует там, где необходима внимательность и хитрость, левин же, зачастую, слишком прямолинеен, и оттого всем кажется грубым и нерасторопным; однако, если играть в долгую, не найти человека надёжнее. мне нравится мысль, что миры, в которых они живут — никогда не должны соприкасаться, чтобы не вышло какой-нибудь громкой ссоры; они думают и рассуждают по разному, они выбирают совершенно противоположные вещи, — но вронский самоуверен и спокоен, ему не нужно ничего никому доказывать, он уже сорвал куш, а левин — постоянно во всем сомневается, суетится, злится на самого себя, истязает, потому что сам для себя определяет этот путь. я вижу левина кем-то вроде руководителя региональной строительной или железнодорожной компании, где он в связке «с простыми мужиками», которых нужно держать в ежовых рукавицах, постоянной работой завоёвывать авторитет; у него умелые руки, сложный характер и предпринимательская жилка в голове. да, им будет сложно в диалоге: слишком разные приоритеты; но давай попробуем дать им шанс сложить друг о друге какое-то мнение, не завязываясь на одном только выборе китти.

давай встретимся у облонских в моей увольнительной и завяжем любопытный диалог о жизненных приоритетах; давай устроим спор о женщинах или мужчинах, который едва не закончится ссорой; давай случайно столкнёмся нос к носу в крошечной деревеньке возле полигона, ты выпьешь со мной где-нибудь на отшибе мира, взболтнёшь лишнего, а потом будешь злиться и всюду меня избегать, опасаясь, что я расскажу об этом кому-то ещё. давай я помогу тебе тогда, когда все — откажут, вытащу тебя из какой-нибудь совершенно дурацкой ситуации или вместе с тобой впутаюсь в одну из них. а потом, когда из-за каренина я на время захочу покинуть москву, ты приедешь ко мне в госпиталь с огромной связкой мандаринов, мы заберёмся на крышу и будем как-то неловко молча курить, будто и впрямь понимаем друг друга.

пример поста

перебравшись с малой морской в дом карениных на владимирской улице, я едва заснул на мягкой велюровой тахте — когда алексей александрович оставил ключи в моем ящике, в его записке было отмечено, что часть моих вещей уже перевезли, и по возвращении в москву я могу занять любую свободную комнату, но я отказался и все четыре часа дрожал под форменной курткой, истёртой, словно шекель времён хасмонейского царства, ещё и на сквозняке.

ближе к полуночи похолодало, я услышал с улицы звон жестяных труб: полил промозглый апрельский дождь, и вода в решётке у входной двери закружилась дервишем. мне снилось, что в прихожей разлилось по полу деревянное крошево, зацвётшие завязи старых книг и толстых журналов, пожелтевшие конверты и письма вроссыпь. я сел на пол, чтобы приглядеться, и тут дом под моими ногами тронулся и поплыл в дождевой воде, в сонном осеннем шоссе к лисьей горе, в чернильном отваре терновника — за панорамным окном, густой забродившей заваркой плескалась полночь,


я был только тем, чего
каждый из вас касался ладонью,



— крутилась на языке неизвестно откуда взявшаяся строчка, и на утро я проснулся с ней же, будто с облаткой под языком. я зачем-то представлял себе их обоих, лёшу и егора — как они лежат, не касаясь друг друга, на одной из кроватей в этом доме, и вместе со мной прислушиваются к дождю, две немые фигурки из белой и серой глины, лежат и смотрят наверх — на тихую подсветку под потолком, и кровь болезненно билась у меня под висками,

— возможно ли собрать одно чувство сразу в две ладони?




— Частенько бывает так, что людям следует порядком поизноситься, чтобы стать лучше — как сапогам или ружьям, — лениво пробормотал Архипов, кивая в сторону хозяина ресторана, спустившегося к гостям с графином вина. — Взять хоть его, этот парень раньше был таким болваном, бог ты мой, не мог и двух слов связать, когда речь шла о «неустойке», «фудкост», «загрузке», зато гости его любили. Один мой приятель как-то закрутил роман с его женой — чёрт, как же его — Фадеев, ну конечно, ты его знаешь, он рассказывал мне о тебе и что вы с ним из одного полка. Не суть, но представь, что вытворил этот дурень? Пришёл к нему с деньгами, выкупить обратно её хотел, мол, глядишь, одумается. Пять лет назад у Миши ещё ничего не было, он и сам вышел из бедной семьи, а у этого, ты только представь, полные карманы этих бумажек второго континентального конгресса, вот он и пришёл ими пошуршать перед его носом.

— Чем-чем пошуршать?

— На ста долларах изображён Импеденс-холл, место сбора второго Континентального Когресса. Вронский, ты что, уже ничего не помнишь?

— Ну, а дальше то что. Девушку свою он в итоге продал?

Алексей Кириллович чему-то довольно разулыбался, налил себе вина, пригубил и тут же отставил. Домашнее вино в Коктебеле, или горчило, или кислило, бокалы подавались только с толстыми стенками, все имели чернично-зеленый оттенок и выдавленное пузырчатое дно. Вино казалось в них водой, и он пил его точно воду, пока не начинало колоть в боку. Из-под его тяжёлой офицерской шинели выглядывал серый воротничок больничной пижамы, и перевязка на его боку до того неприятно давила на рёбра, что ему было сложно усидеть на одном месте: он то ворочался на месте, то поджигал сигарету и несколько раз медленно обходил стол, — заживающий рубец последние дни невыносимо чесался, и Вронский буквально сходил с ума: дёрнёшься слишком резко — больно, выходишь больше положенного — лихорадка, засидишься на месте — маята.

Встретив Архипова в парке возле госпиталя, Лёша обрадовался ему как другу, схватил за руку и потащил ужинать, очень определённо заявив, что сегодня — его очередь угощать. Часы на площади пробили восемь вечера, и хозяин «Залива» только что впустил внутрь ещё троих.

— Избил он его, дурака, и деньги все отобрал, — Архипов надрывно засмеялся, но тут же плеснул в себя ещё бокал и как будто даже закашлялся. — Мы с ним сколько служили, здоровые, крупные — не поверишь, как-то волокли на себе две бочки из города, машина встала посреди поля, а такое добро же не бросишь в полдень да на нашей жаре. Ну, благо, не то что эти сейчас — вон, гляди, поколение растёт: щуплые, дохлые, ложку в руке удержать не могут, а смотрят на всех с такой гордостью, высокомерные сопляки... Гляди, к нам, что ли?

— Алексей Вронский — это вы,..? Вы или нет?

Некоторое время они все замолчали. Лёша озадаченно и с улыбкой взглянул на троих мальчишек, потушил сигарету и осторожно присел обратно на плетёный диван. Потом один из них, самый нервный, почти неугомонный, прокашлялся и серьёзно затараторил свою речь.




Утро среды, вплоть до шести утра Вронский провёл на холме, прихватив из города бутылку вина. Проскользнуть мимо поста охраны до восьми ему бы не удалось, а потому он вышел ещё до отбоя и прослонялся по парку больше четырёх часов, перебираясь от одной скамейки к другой, а вернувшись в гавань с досадой увидел наглухо запертые ворота пляжа, пришлось вновь подниматься на холм и искать другую тропинку к береговой линии. Дело шло ко времени, но он уже не мог ускорить шаг — бессонная ночь его вымотала, лицо побледнело и осунулось, он стал делать короткие паузы, изредка садился на песок или камни, чтобы отдышаться или покурить, и снова плёлся к назначенному месту.

Он и сам не понимал, что с ним происходит: можно было отказаться, остаться в госпитале и выспаться после вчерашней поездки в город, или, скажем, разузнать фамилии родственников этих малолетних головорезов и набрать хотя бы одному из них. Но нет, куда там, ему отчего-то стало их жалко, нужно было разузнать хотя бы серьёзность последствий, прежде чем вешать каждого на учёт. Морской стеклянный ветер, не дающий как следует продохнуть, гнал его по холодному песку вдоль берега, и под горлом что-то вскоре защекотало, как при простуде.

— Нет, вчера я даже толком не расслышал фамилии, — он устало улыбнулся, сунул в рот сигарету и протянул открытую пачку Егору (по крайней мере, часть мальчишек называли его именно так); внимание у него было тёплое, какое-то особенное, будто из мальчишки (из каждого человека) воображающее что-то большее. — Фадеев же? Что-то его не видно, хотя я даже умудрился ко времени.

Мальчишки посмотрели на него, как на перерослого идиота, заговорчески переглянулись между собой и стали разбирать коробку с ружьями. Солнца ещё не было, но на горизонте уже рисовалась красная полоса — Вронский мельком разглядел каждого, дольше всего присматривался к доктору с трясущимися руками, даже осторожно заговорил с ним, но тот лишь рассеянно кивнул и скрылся за скалистым выступом.

— Ну у вас и представления здесь, как будто в «Капитанскую дочку» провалился, — улыбаясь своей тоненькой, но вялой улыбкой, Лёша взял у него шарф, набросил себе на шею, обернув вокруг всего один раз, и снова как-то глубоко затянулся сигаретой. — Ты мне только скажи, Егор, а вам то вот это все — зачем? Господи, два офицера и разобраться между собой нормально не могут, и хрен пойми, то ли со стыда на месте сгореть, то ли засмеяться и плюнуть на всё... Фадеев! Миша, у тебя что, белая горячка после липецких учений? Романтики захотелось, ..или это ты так меня оригинально пытаешься с осенних сборов вычеркнуть, м?

Алексей Кириллович подошёл к одному из мальчишек, забрал один пистолет, и вслед ему кто-то неприятно, хрипло рассмеялся. Вымеряя шаги, он столкнулся плечом к плечу с этим Егором, передал ему в руки свою зажигалку, пачку сигарет и пропуск в госпиталь. Весело рассмеялся и шепнул, что никакой записки никому оставлять он не будет, и прошёл дальше по отметкам-камням.

костя саушкин ВСЕЛЕННАЯ ДОЗОРОВ алексей чадов, но можем подобрать другого современного молоденького мальчика)0

Костя приглашает его зайти только если отца нет дома. Он хохлится, пытаясь выглядеть вызывающе в их бедности, но выглядит скорее раздраженно. Алик знает, что это — хорошая стартовая точка в карьерной лестнице, поэтому за мальчишкой он приглядывает, ему конкуренция лет через десять не нужна.

Донников не заходит, когда ему открывают дверь, и, наоборот, смешливо здоровается с Костиным отцом, когда Костя пытается поговорить с ним на пороге. Ему неинтересна зализанная картинка попытки растолкать вещи по углам, ему хочется посмотреть на мокрое, развешенное под потолком ванной белье, которое некуда девать. На Геннадия Владимировича в стареньком халате, продранном на локтях, растерянного и пытающегося напоить его чаем. Втянуть в легкие запах сырости и подгоревшей с утра яичницы.

— Завулон, — Алик поворачивается к Савушкину, делает неторопливую, весомую паузу. “Завулон” будто бы не должно идти с остальными словами в одном предложении, — хочет, чтобы ты сегодня приехал. Тшш, это не просьба, Костя. Это не просьба.

---

молодой вампирчик, сосед того самого светлого, который нас всех в этом дозоре уже извел, антон, продолжай. перспективный, упрямый мальчик. я немного вижу в тебе — себя в молодости, и я прекрасно знаю, насколько высоко можно забраться с таким настроением.
мне это нравится и не нравится одновременно. у нас с тобой все странно: мы не приятельствуем, ну ты же понимаешь, какое приятельствование с вампиром? но я иногда бываю у тебя дома, сижу на шатком подоконнике и листаю конспекты из твоего университета, пытаясь разобраться в твоем запутанном почерке.

ты всегда на периферии моего взгляда, потому что моя единственная возможность удержаться в фаворе у начальника — это вовремя отследить какого-нибудь слишком прыткого и борзого мальчика или девочку, вроде тебя, и доступно объяснить, что ссориться со мной не нужно.

но, если ты хорошо попросишь, я как-нибудь прокачу тебя на своей спортивной тачке под попсовые песенки по кольцу, но только один раз. обычно я катаю на ней завулона, и отзвук твоей мертвой ауры на пассажирском его будет раздражать.

мы не играем по книгам и не слишком честно придерживаемся фильма (но жанночка фриске в этом фандоме — богиня, так что придется ознакамливаться с репертуаром для бесшовного внедрения), поэтому, если для тебя это принципиально — мы не сойдемся. меня не интересует вся эта тема с фуараном и великими светопредставлениями, я хочу что-нибудь про ебейшие дозорные будни, про то, как ты бесишься, как тебе остро обидно, когда антон, вот этот твой антон, убивает одного из вас. расскажу тебе, как надо выживать в дневном дозоре, ты мне только самому дорогу не переходи, я страшно злопамятный.

пост для примера выкладываю большой (в моей вселенной он большой), но хочу играть поменьше, чтобы было почаще. в спидпост последнее время не умею.

пример поста

Алик лениво посмотрел поверх стакана. Ему не особенно нравилось пить здесь виски, но мартини в мелкой испанской забегаловке ему почему-то не внушал никакого доверия. От травления забродившим от злословия посетителей алкоголем он бы не умер, но на завтра целый бы день неприятно, маятно болела голова, и появились бы мешки под глазами.

До встречи с Хайме оставалось еще пару часов, и бродить по городу под солнцем ему не хотелось. На его кожу, с годами, загар начинал ложиться все хуже и хуже, и мертвенная бледность цвета старого молочного фарфора, уже постепенно проявлялась на его остром, хищном лице отзвуком Артуровой силы.

Мальчик, подсевший к нему, был из того разряда самоуверенных засранцев, которые в Москве обычно трепетно сливались с его поля зрения, стоило им зацепить взглядом кольцо и почувствовать своим отсыревающим сердцем, что эта вещь — Завулонова.

— Ну и что там написано? — со временем к Алику перешла Артурова привычка не брать вещей от других людей в руки. Он улыбнулся этой своей удивительно неприятной, мерзкой улыбкой, и скользнул взглядом с чужих насмешливых глаз в ворот чужой темной рубашки. Мальчику было очень хорошо в черном.

Мальчик вообще был хорошенький. Чернявый, со смешливыми хитрыми глазами. Алик почувствовал в нем и червивую серединку, и прогорклый привкус темной силы.

В  характере Донникова было бы сейчас встать и уйти, откровенно высказывая свою брезгливость к чужим таинственным выебонам, но Алик позволил себе ненадолго все-таки задержаться. Позволил, если честно, только по той самой причине, что ему эта безделушка была ну очень нужна. Артур пару дней назад взял его руки в свои, Алик почувствовал пергаментный холод его ладоней и кокетливо прикрыл ресницы, как будто это могло сделать его снова девственником. Завулон как бы между строк обронил, что было бы хорошо, было бы очень любопытно посмотреть на этот амулет. Было бы просто замечательно, если бы он вдруг оказался в Москве. В этом “было бы” Алик, находящийся рядом с Артуром не первый десяток лет, очень четко вычленил “сделай это сейчас же” и в этот же день взял билет до Барселоны.

— Долго планируешь выебываться, котенок? Если что-то знаешь — просто скажи цену, а пока ты просто пиздишь в воздух. Загадочность меня не вставляет, — Донников провел кончиком указательного пальца по ободку стакана. Движение было ленивое, скучающее и как-то очень ясно, что заигрывающее. Он собрал капли виски со стекла и беспардонно положил палец себе в рот, облизывая. Обручальное кольцо настойчиво сверкало в приглушенном свете, и издавало неприятный металлический звук, когда Алик задевал им стакан.



Говорят, травму с отцом необходимо прорабатывать. Вытягивать из себя, постепенно, всю желчь и яд и тихонько разжимать нервно сжатые челюстные мышцы.
Алик и разжимает, обычно стоя на коленях, или как Артуру еще захочется.
Прорабатывает, так сказать, оригинальным методом, время патентовать собственным именем.

В римском аэропорту, промокший под дождем, нервный и совершенно не отдохнувший, Донников понимает особенно остро, как ему остоебенило это звонкое, раскатистое итальянское р.
Он пишет Азамату смску за смской, выдергивая того из блаженного существования. Он задержался в этот раз на пару дней, и теперь чувствует горькую желчь беспокойства, что мог не уследить за пульсом на бледной безразличной Завулоновой руке.
Донников выспрашивает у Азика обстановку и просит забрать его из аэропорта сегодня в двенадцать тридцать. Донников пишет: “Скажи мне имя той шлюхи, с которой он спал, пока меня не было, будь другом, золотце. Придешь на фуршет по поводу моего возвращения, когда я утрясу все проблемы? Кстати, ты спал со своим нищим таксистом за котлеты, пока не было?” — и резко откладывает телефон в сторону, раздраженно фокусируясь на Йоннесе.

Предложение ему не нравится. Рим заливает, постепенно и настойчиво, и черная, колючая злоба Алика растет у него в желудке, медленно наполняя вены черной нефтяной кровью. Наверное, если надавить верхней челюстью Донникова на пустой бокал из-под шампанского, то пойдет змеиный яд.

Его устраивают эти редкие встречи на пару дней, устраивает то, как Максим покупает ему костюм в Милане на заказ и дорогущую сережку в Венеции, после того, как они, выпив две бутылки мартини из горла, трахаются в какой-то ветхой церквушке (Донников чувствует в ней запах застаревшей, залежавшейся в подвале смерти, и выхныкивает Йоннесу в губы вопрос, мол сколько живет вирус чумы в запертом помещении).

Алика бесит эта его мелкая старая сука, которая названивает Йоннесу по три раза в день, ему хочется сесть ей на грудь, как делала славянская Мара, пока она будет спать, чтобы Максова жена медленно задохнулась от кошмара, не открывая своих рыбьих глаз. Алика бесит, что Йоннес может позволить себе с ней развестись. Развестись с Завулоном можно только с последующим торопливым самоубийством. Донников вспоминает его холодные глаза и безразличные губы, и у него возбужденно тяжелеет в животе: Алик неторопливо, чувственно гладит подушечкой большого пальца обручальное кольцо, смотря Максиму прямо в глаза.

— Я люблю его, ты же знаешь. А тебя — нет, — Донников ухмыляется своей неприятной неживой улыбкой.
Донников держится за Завулона — намертво. В Артуре все, он начало счастливой комфортной жизни и ее конец. Алик почти не помнит себя без него, так, смутные тени воспоминаний, отзвук имени “Алексаша”, запах теплого весеннего воздуха, мертвая еще до рождения сестра Алиса, собственные окровавленные детские руки, визжащая мать, что ты, гаденыш, сделал.
Худенькое, еще детское лицо Азамата, удивленное тем, что он нашел его, зареванного, в кустах у школы. А дальше — только он. Уже, кажется, под кожей, темным холодом на дне легких. Донников заговаривает Завулоновым именем каждую свою ссадину, и они затягиваются уродливыми рубцами, но моментально.

У Йоннеса красивые глаза, и Алик думает, что, если бы он сейчас не сучил, он бы отвел его в туалетную комнату и заставил бы подсадить себя на край хлипенького умывальника. Но Йоннес сучит, и от этого у Александра начинается мигрень.

— У тебя что, мозг скис в этой ебучей сырости? — Донников воркует, но слова звучат раздраженно и колко. — Серьезно думаешь, что я готов поменять место при главе дневного дозора на должность шлюхи богатого мальчика при папе? Серьезно? Да ты ж ничего из себя не представляешь сам по себе, папа решит, что тебе пора становиться верным жене, и ты станешь, как миленький. А мне что с этим делать? Отсасывать еще и ему? Терпеть не могу групповушки с родственниками, не мой формат, поищи кого-нибудь на специализированном сайте.

eightball (walter fogel) BLOOD RED SKY alexander scheer

[html]<iframe frameborder="0" allow="clipboard-write" style="border:none;width:100%;height:70px;" width="100%" height="100" src="https://music.yandex.ru/iframe/track/126617939/31485029">Слушайте <a href='https://music.yandex.ru/album/31485029/track/126617939'>First We Take Berlin</a> — <a href='https://music.yandex.ru/artist/168409'>Rome</a> на Яндекс Музыке</iframe>[/html]
на трапе к твоему самолёту –
кровь.
Впервые мы встретились во Франкфурте.

Я тогда ещё только ввёлся в командиры пассажирского широкофюзеляжного борта (цари-боги-военачальники) и плохо видел дальше собственного честолюбия. Предложение побороздить небо над Европой месяц-другой я принял с кипящим в крови гейзерными бухтами энтузиазмом, и уже к концу недели на всех документах по внешнему секондменту красовалась моя размашистая подпись, а ещё через два месяца я и ещё один русский пилот, мой почти бессменный напарник, приземлились в Мюнхене.

Кабинный экипаж менялся чуть ли не каждый рейс: зачастую мы не были знакомы со своими стюардессами и стюардами до самого нашего появления в брифинг-руме, а то и вовсе приветствовали ребят уже на самом борту, за пару минут до объявления посадки и появления в салоне пассажиров. Во Франкфурте нам дали бригаду бортпроводников из люфтганзе, я поприветствовал всех и раздал инструкции на идеальном немецком, вызвав удивление и улыбки. Нам предстояло провести вместе около двух недель. Мы вместе отбывали в отели по завершении работы, посещали различные заведения свободными вечерами и встречались на завтраках поутру, где макали хрустящие круассаны в кофе прежде чем откусить (Колетт, активная и очень жизнерадостная француженка, которую судьба занесла в люфтганзе, настаивала, что так правильно; Саша, мой второй пилот, называл такое «купание» выпечки в горячем напитке кощунством.) Ты сидел со всеми нами вместе, ковырялся в манном пудинге с выражением проявляющего вялый пищевой интерес ребёнка и глядел на меня своими глазами-волчинниками так пристально и так странно, что я, в неосознанном стремлении от этого внимания куда-нибудь деться, активно включался в общий разговор и принимался заботиться о коллегах, если кто-то хотел выпить ещё кофе.

Колетт говорила о тебе как о человеке очень исполнительном со старшими и обходительном с пассажирами, смотрела птицей-нежностью, называла ласковым mon chéri, ты улыбался самой непорочнейшей из имеющихся в арсенале коллекционных улыбок, приобнимал за точёные плечи на входе в самолёт, шесть часов спустя я стоял на аэродроме в Риге и наблюдал, как сотрудники латвийских экстренных служб спускают по трапу её тело. (Холодный ветер с дождём хлестал меня по лицу, вокруг большим красным пятном мельтешил врач со шприцом в руке, а я всё никак не мог уложить в плывущей каруселью голове: как так произошло, что на твоём лице не дрогнул ни один мускул, когда палец спускал курок?)

Через два года после этих событий я ужинал с семьёй в ресторане на Тверской в окружении колонн с лепниной, винтажных абажуров и пальм в кадках. Как всякий ребёнок, стремящийся удовлетворить свою потребность в движении и ощущениях во что бы то ни стало, моя дочь вымазалась в сливочном ризотто, и супруге пришлось экстренно отлучиться с ней в уборную. В их отсутствие я развлекал себя тем, что пространно пролистывал обитый коричневой кожей буклет ресторанного меню, наблюдал за сновавшими туда-сюда средь венских стульев из темного дерева и столиков на чугунных основаниях официантами и размышлял над лётным расписанием на предстоящую неделю. Когда на стул напротив меня опустилась (небрежно плюхнулась) мужская фигура, я посмотрел на неё с выражением, с каким смотрят на человека, подшофе перепутавшего чужой столик со своим. С расшитой кривой иглой полуулыбкой на губах и стоявшей надгробной плитой сплошь жуткой и ненасытной трёхглавой гидрой в глазах на меня глядел ты.

ты думал,
что всё уже кончилось?

---

* хайль гидра?
* каждый спесивый командир воздушного судна обязательно должен однажды о что-то или кого-то поломаться;
* эйтбол имеет психопатологический синдром или некоторые его признаки, что внешне делает его охуевшим очень экстравагантным молодым человеком;
* объявлен в международный розыск по каналам интерпола;
* эйтбол – известный по фильму псевдоним, его настоящее имя (немецкое, очевидно) я оставляю на ваше усмотрение, как и мотивацию заниматься тем, чем он занимается (сам я больше склоняюсь к террористу "по найму" – вроде "захваченного рейса" от нетфликс, когда были исполнители и были заказчики, которые просто хайпили на шумихе вокруг инцидента);
* фильм "кроваво-красное небо" даже не обязательно смотреть, но ради красивого александра шира можно;
* плов: у лёни идеальный немецкий, у эйтбола некоторые познания в русском, оба переходят на языки друг друга в рандомный момент;
* шифт/лапслок, первое/третье лицо, пост раз в неделю-три.

пример поста

[indent] – Леонид Савич! Дорогой! Ну наконец-то! Мы уж начали было думать, что эти желтолицые забрали вас у нас – и с концами. Вы пройдёмте! Пройдёмте!

Иллюзий Зинченко не питал: скоро покинуть аэровокзал, прыгнуть в оставленный на стоянке с лицевой стороны офиса авиакомпании автомобиль, который сначала предстояло выкопать из сугроба (писали, в Москве за минувшую неделю выпало вдвое больше нормы снега), и отправиться домой ему не удастся. Послеполётный ритуал в аэропорте базирования занимал уйму времени, в особенности когда ты – инструктор, и привык «ковать» рапорты (вбивать гвозди в крышки карьерных гробов) на работу подчиненных пока горячо. Проведший всю ночь в кабине лайнера, подбаюкиваемый монотонным гулом работающих двигателей и переговорами диспетчеров в наушниках, но так и не сомкнувший ни разу глаз на протяжении всего маршрута Владивосток – Москва, он улыбается устало и пожимает протянутую в приветствии широкую ладонь Начальника Департамента по производству полётов. Тело, задеревеневшее от тягучих часов в пилотном кресле и ощущаемое тяжелым и несуразным, перемещается в кабинет Петра Ильича и опускается в мягкое кресло, обитое приятным к коже велюром, на автопилоте.

[indent] – Погода или с бортом чего? – уточняет начальствующий, постукивая маленькой чайной ложечкой по краю чашечки из костяного фарфора с ароматным кофе лучших сортов (– ничего общего с тем, каким привык перебираться Лёня «в полях», из аэропорта в аэропорт).

[indent] – Борт в порядке. Диспетчер – оболтус, «не разглядел», что ВПП занята снегоуборочной техникой, – отхлебнув из своей порции без сахара, бурчит Зинченко. – А до этого полчаса нас в зоне ожидания морозил. Мол, полоса не готова, ожидайте. Я уже было думал посадку в другом аэропорте запрашивать – с таким-то уровнем топлива в баках, не из города по соседству лечу и не бананы везу все-таки. Когда службы аэропорта перестанут в носах ковыряться?

Петр Ильич, который, сколько Зинченко с ним работает, всегда понимал одну простую истину: решения командира воздушного судна верны априори, обусловлены писаными кровью инструкциями и не являются предметом обсуждения – в отличие от «эффективных менеджеров» компании, противно жужжащими над ухом одиозными насекомыми за каждый попусту – так они считают – сожжённый килограмм керосина в топливом баке, качает головой, улыбается. (Начальник Департамента в этом плане Лёне по-человечески нравился. Работать с людьми, к которым не возникло или пропало уважение, бывало до дрожи, до выворачивания желудка тошно.) Потом опирается локтями на стол, чуть подаётся вперёд и говорит голосом негромким, очень близким к просьбе:

[indent] – Слушай, Лёнь, дело у меня к тебе... личного характера. Сейчас зима, «несезон». Загрузка не такая большая...

[indent] – Да не юли, Петь – говори, что за дело.

[indent] – Слыхал, ты себе ещё одного кандидата в командиры планируешь брать. А тут как раз одного парня надо подтянуть. Дело такое, один мой хороший приятель – генерал, чтобы ты понимал, недавно снова женился, а у супруги – взрослый сын, военную академию окончил, – рассказывает, а у самого вид такой, будто игра стоит не только свеч, а целого костра. Завидя на кислом лице Зинченко мрачную тень намека на отказ, тутже спешит щегольнуть фактами, припрятанным в рукаве бесчестным подхалимским козырём, заочно перебивающим готовые последовать оправдания: – Очень перспективный парень! С налетом, как ты любишь. С летным я переговорю, ты не переживай! И в долгу не останусь, ты же знаешь. Полетай с ним, присмотрись – глядишь «выстрелит». Нет – так нет. Подыщем тебе кого-нибудь здесь. Ну как?

---

Аэродром в Раменском не похож ни на один другой: здесь шустрые истребители делят стоянку с тяжёлыми транспортниками, пока бизнес-джеты жмутся ближе к сверкающим на ярком зимнем солнце стенам аэровокзального терминала. Здесь кругом разбросаны шланги, кабели, рукава, упорные колодки, тележки, баллоны и прочая авиационная утварь, а пилоты, техники и прочие неравнодушные носятся по всей взлетно-посадочной, точно муравьи в потревоженном муравейнике. Запах керосина, жжёной резины и продуктов сгорания топлива реактивных двигателей щекочет ноздри, Зинченко пропускает его по чувствительным трубкам воздушных путей – хорошо. Уже в кабине скидывает с плеч двубортный форменный пиджак с четырьмя рядами золотого галуна на рукавах, облюбовывает кресло по правую руку, регулирует его под себя и кладет ногу на ногу. Пока дожидается, успевает ознакомиться с листом отложенных допустимых дефектов воздушного судна, проверить количество кислорода в баллоне и гидрожидкости в системах и включить систему стопорения рулей и элеронов. (Не потому что белый свет вдруг стал не мил, а потому что аккурат по извращенному любопытству – тому самому, о котором потом стажёры вопят, что их нарочно завалили.)

Появившегося в кабине Алексея Зинченко оглядывает с ног до головы с пристрастием приглашающего на работу работодателя, у которого таких (ли?) как Вронский – целая очередь у входа в лётный комплекс, и говорит – без лишних прелюдий: 

[indent] – Левое. Сказали, зачёт на тренажёре ты сдал. Ну вот сейчас и посмотрим.

kim kitsuragi DISCO ELYSIUM ю и ин невероятен в очках, но тут на твой выбор

он стоял перед участком земли, обнесённым жёлтой полицейской лентой, заваленным строительным мусором, размытой землёй и вспоротыми теннисными мячиками, чужие следы уходили вглубь, за выломанные наружу ворота. трава на этом участке пожелтела, загустевшая кровь легла на вытоптанную тропинку продолговатыми кривыми пятнами, будто повешенный доковылял сюда на двух босых ногах, и только потом кто-то выпустил в него пулю и подвесил на кривую ветку платана. следы проходили сквозь низкую изгородь и успели примять пепелище возле железной двери с подписью «только для персонала», принадлежащей гостинице «танцы в тряпье», и свежевыкрашенная стена со двора приняла тень потухшего здесь десять дней назад костра.

— а вы что-нибудь видели? — мягко поинтересовался офицер, спустившись на ступеньку ниже, и поднял голову. — окна вашего номера, должно быть, выходят во двор…
— меня не слишком-то интересует частная жизнь других.

клаасье неподвижно стоял возле двери своего номера, опираясь локтями на балконную площадку второго этажа. когда ким обратился к нему, он лишь безучастно пожал плечами и неторопливо потушил дымящуюся сигарету в пепельнице. об убийстве при отеле заговорили только два дня назад, когда тело уже посинело — даже отсюда клаасье чувствовал этот запах, но не мог позволить себе взглянуть на него.

то, что мы всю жизнь можем считать свободой, офицер ким, вполне вероятно существует лишь в нашей голове. для всех остальных ты сидишь в тюрьме, и наоборот. некоторые вещи должны сгореть, а некоторые люди — умереть, чтобы ты это понял.

чёрный грифель всё время замирал над листком, когда ким записывал что-то в свой блокнот и задумчиво морщил лоб. клаасье думалось, что наощупь такой лоб непременно должен быть холодным, будто бок кувшина с молоком, в котором дробится остывшее закатное солнце. морщины на его лбу всегда были частью его лица, и оттого, казалось, когда он поднимал глаза, то виновато улыбался за все ещё невысказанные вслух слова.

---

призываю офицера кима на электрихимический концептуальный трип в расследование дела повешенного, где клаасье больше не миловидная девочка с соломенными волосами, а лели — обрёл голос через всех причастных к его убийству жителей ревашоля; бэд трип, только в стиле диско, при участии всех форм шизофрении гарри.

безмерно люблю кима за его невозмутимость, «холодный» юмор и безупречное чувство такта (а также умение оскорбить, фактически, не открывая рта); возможно, именно чувство такта в ходе расследования так неосмотрительно вычеркнуло клаасье из списка подозреваемых, и мне нравится думать, что гарри об этом вряд ли что-либо подозревал (понимал?). может быть это оттого, что мы оба с тобой здесь — чужаки, может быть всё дело в твоём умении тщательно фильтровать детали. давай у вас с гарри всё пойдёт по привычному сценарию «всё сложно», а я постараюсь использовать достаточно понятные признаки флирта, чтобы механизм отсчёта в голове твоего напарника наконец-то  восстановил свой рабочий функционал и перестал баловаться беспамятством. но это только при условии, что в конце — ты дашь мне сбежать.

пример поста

my thoughts are drifting i'm beginning to fade
i wonder what would happen if i thought the same

would i become a part of our game?



в материи, даже самой ветхой, заключена вероятность. но зеркало, в которое джерри смотрится каждое утро, молчит, как озерная гладь, и не показывает ничего, даже самого слабого изменения. что ему делать, когда он один? — торопливый стук неоформленной мысли, грохот рассыпающегося текста, где точка а, точка б и точка с образуют волну, толкая вперёд негнущиеся спины своих прямых и разводя несуществующими руками, а расследование — уже не таблица в картах, беспомощные метания от возвышенности к низине, крепостная стена без замурованного внутри младенца.

маркус бросает под горящую арку письмо со словами garçon en plâtre sur une tombe vide, — однажды время вновь застучит у тебя в ушах, и сорок узников один за одним спрыгнут с горящей башни, — и мы бы снова смеялись, но на следующий день — всё бы исчезло, даже сама смерть, остались бы только жестокая дьявольская птица ленорман и сгнившие кости отшельника.



Джерри остался один на один с обездвиженным верзилой, с его всклоченными волосами, и растянутым свитером, и поникшей дохлой тушкой серого зайца, и древним удушливым проклятием. Он стоял, выставив раскрытую ладонь перед собой, и медленно раскачивался на пятках, чтобы шагнуть ещё раз, и ещё. Глядя в упор в чужое лицо, он сказал:

— You know, I don't really care why you hit her.

Вытянув навстречу свою раскрытую ладонь, он сдвинул белоснежные зубы в сдавленной, хитрой улыбке. Его верхние веки застыли в прищуре, нижняя челюсть дёрнулась, зубы заскрежетали в каком-то растянутом, гулком смешке. Через секунду-другую он рывком кинулся на него, двумя ударами между рёбер скрутил ему руки и так тяжело придавил коленом к сухой земле, что по всей тропинке поднялась белая песочная пыль. Он с трудом затянул собственный ремень на его ладонях, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Потом медленно открыл их, пригнулся, натянув чужие волосы так, чтобы голова чуть оторвалась от земли, и сказал, поддерживая всю эту тяжесть за горло:

— It's the fact that I care, you know? Only a sick bastard would hit a woman. Touch her again and there'll be nothing left of your face.

Джерри посмотрел вбок, не поворачивая головы — туда, где стоял Маркус. Он посмотрел на женщину возле его ног и грубым движением спустил чужую голову к земле, крупные камни насыпи рассекли бровь и губу.



была весна, и у капитана фенна больше не было при себе специального удостоверения. брюссель что-то изменил в нём, выдернул его из замкнутого круга: карьера, развод, два стакана виски по пятницам в баре «голден бенкс». на чердаке чужого амбара он сидел на полу. холодный экран ноутбука отбрасывал за ним глубокую чёрную тень. он вслух зачитывал двенадцатую главу послания иезекииля о падении люцифера.

перевязанная тряпками женщина за его спиной медленно подняла голову. скрипучим голосом она объявила четвертую карту: иерофант, — крах убеждений, крушение идеалов, разрушение чувств и эмоциональная деградация.

как жаль, что у бога совсем не осталось веры для тебя, джерри. скоро и твоё мёртвое тело будет лежать у ворот башни.



Он вырос под едким горячим солнцем Оклахомы и никогда не видел людей, хотя бы отчасти похожих на этого здоровяка. И только завтра он узнает, что остров Прер возле долины Нурланн — настоящий музей древних восковых скульптур, здесь каждое семейство знает свою родословную вплоть до времён Кальмарской унии. Где старые добрые семейные древа сплелись ветвями, и теперь каждый с каждым в родстве. Где уже больше трёх сотен лет никому не приходит в голову уехать на сушу. Все они — каждый день ели мясо, за каждой трапезой, и все сыновья этих древних почтенных родов носили у себя под сердцем глупые дешёвые безделушки, как заговорённые символы веры. И мёртвую мохнатую лапу зайца. И даже рассохшийся корень полыни. Теперь это вроде как местная мода. Их старые каменные дома возвышаются на каждом пригорке, и с торца картинно побиты солёным океанским воздухом.

Даже их чёрные мраморные дункеры приходились друг другу родней.

Там, под дорогущей кожаной курткой, подцепленной на брендовую застёжку, на Джерри была приколота брошь из грязно-синих стекляшек в виде католического креста, а там, внутри креста — маленький круг из поддельного золотого опыления. Нескольких синих камней не хватало, пустые гнезда цеплялись острыми душками за блестящую чёрную кожу. Металл — серебро, но деформированное, погнутое, почерневшее. Острие булавки, торчавшее из-под края, было исполосовано ржавчиной, — за этот крест Маркус взял с него слово.

Джерри бодро поднялся на ноги, отряхивая колени, а потом рывком потащил за собой и здоровяка. Он взял его под самый загривок за свитер и тяжело тряхнул, заставляя без рук подняться на ноги.

— If you try to run away, I'll shoot you in the back, is that clear?

Он откинул голову, чтобы размять шею, потом перевёл взгляд на Маркуса и сдержанно отозвался:

— Hey, holier-than-thou, do you think they have some sort of police station in this neck of the woods? Or I'll have to drive him into town at midnight, eh?

harrier du bois DISCO ELYSIUM на твой выбор

[indent] Легкий порыв ветра приносит с запада мягкий ледяной звук колокольчика. Тело на ветке, кажется, тяжелеет, словно этот звук оседает у трупа в легких и разлагающемся желудке. На секунду кажется, что работа копов тут даже не потребуется: ветка трещит, и где-то вдалеке, из “танцев в тряпье”, слышится судорожный звук захлопывающегося окна.

Ей не хочется слышать, как я стремлюсь к земле, Гарри.
Она сделала свое дело: забрала мое сердце, заперла в старой шкатулке между сигаретами, химией и своими страшными секретами, и остались только мы с тобой, вдвоем.
Ты приходишь ко мне, на яву и во сне, бродишь вокруг дерева, тебя рвет мне под ноги, но ты приходишь, снова и снова, Гарри, снова и снова.
Ты помнишь свое настоящее имя? Ты не помнишь даже то, которым тебя обычно называли в участке, смешной Кополло.
Я чувствую приближение конца, чувствую, как пространство сжимается, как дух Ревашоля прячется в волокна моей веревки, детским шепотом упрашивая меня заговорить с тобой. Чувствуешь ли ты?

Если ты вынешь из моей головы пулю,
я покажу тебе,
как пройти к Правде. И даже потом, спустя месяца, когда ты начнешь, может быть, что-то вспоминать, а, может быть, попробуешь начать все заново, ты будешь приходить под это дерево и думать обо мне.

Не зная, что я всегда за твоим правым плечом, смотрю, как ты пытаешься справляться.

---

гарри дюбуа для совместного наркотического трипа.
смерть, как известно, это всего лишь социальный конструкт, и я не вижу препятствий для нас с тобой продолжить нашу беседу и после нее. хочу, чтобы с тобой можно было играть апокалиптические аушки и ядерную зиму, дурацкие смешные расследования с твоей полной амнезией, открытие мыслей про бомжекопа и коммунистическое подполье, божественные откровения светочей. приходи, гарри, без тебя все не то.
mais, on va devoir rentrer chez nous.

* за картиночку спасибо клаасье <3

пример поста

Ты чувствуешь, как мерзкий сквознячок пробирается тебе под рукав, пробирается тебе под кожу, в твои тонкие птичьи косточки? Чувствуешь, как после встречи с Гарри, после всего того, что было, после того, как Гарри,
(не как человек,
как что-то большее,
— понимаешь меня, да? слышишь? —
как бестелесная рука Серости, отзвук соприкосновения со Светочем),
после того, как Гарри прикоснулся к твоей жизни, все начало рассыпаться?
Потихонечку, такие вещи не происходят быстро, потихонечку.

Как тебе работается на новом месте? В полном хаосе, в ощущении, будто весь мир потихоньку соскальзывает со льдины в ледяную воду, и ты ничего не можешь с этим сделать?
Там нет дна, Ким. Туда, куда мы все падаем, нет дна.

Его лицо больше не существует в одном единственном месте.
То в играющих на улицах в шар мужчинах, то в продавщице маленького книжного магазина, то в завсегдатае пивной то и дело всплывет какая-нибудь его черта: его нос, манера поджимать губы, пьяная ухмылка.
Его больше не существует, но Ревашоль не отпускает так просто. Он пережевывает и выплевывает обратно. La Revacholière. обнимает ничего не замечающего Кима за его острые плечи и тихо шепчет звуком клаксонов мотокарет: мы должны помочь ему, Лели.
Он уже болен Серостью, хоть этого еще и не осознает.
Мы должны помочь ему, Лели, потому что скоро нам всем понадобится чья-нибудь помощь.

У Жерара его тяжелая челюсть и его насмешливый, внимательный взгляд. Еще у Жерара форма копа. Он говорит:
— Офицер Кицураги?
Он говорит:
— Начальство попросило передать вам эти бумаги. Это по поводу утопленницы.
Он говорит:
— Простите, офицер, я тороплюсь, вам кто-нибудь покажет, где ее выловили. Тут все знают об утопленнице. Она все еще болтается у причала. Никто не хочет этим заниматься.
Он говорит:
— Никто не хочет этим заниматься, понимаете? Но я слышал, что вам пошлют кого-то в помощь.

Он говорит:
Я слышу твои шаги, когда ты выходишь из своего дома, Ким, я знаю стук твоего сердца наизусть, я знаю, какие сигареты ты куришь, я знаю, когда ты засматриваешься на блеснувший на боку мотокареты солнечный луч.
Когда ты думаешь, что ты один,
ты не один, Ким, я всегда рядом.
Я в воздухе, которым дышит твое тело, в звуке, который воспринимают твои уши, в преломлении солнечных лучей.
Помнишь, как ты танцевал в маленькой церкви?
Теперь мы неразлучны.

Помнишь, как ты искал пулю в моем черепе?
Теперь мы неразлучны.

Помнишь, как перевязывал Гаррье Дюбуа?
Теперь мы неразлучны.

— Реми, подожди, ты в город? Ты меня подбросишь? — Жерар теряет всякий интерес к офицеру Кицураги, стоит ему только передать папку с документами. Он срывается на звук тормоза чьей-то мотокареты, и энергично машет водителю рукой.

Город вокруг накрывает Кима привычным одеялом звуков буднего дня. Где-то у причала, синяя и вздувшаяся, привязанная веревкой за ногу к одной из деревянных свай, хлебает соленую воду утопленница. У нее сейчас нет имени, ее никто не ищет и никто не плачет у ее мертвой, безвольной руки.
Мальчишки кидаются камнями, пытаясь попасть ей в лицо. Никто из них не хочет идти домой: там либо пусто, либо живет очередной пьяный отец. Собирается мелкий дождь, и в воздухе очень свежо, когда ветер не приносит с собой запах разложения от причала.

Лели трогает пальцами протертую веревку, отстраненно думая, что скоро она лопнет, и утопленницу отнесет течением от берега. И тогда следствие осложнится поисками трупа и бултыханием в ледяной воде.
Хотя, может быть, тогда до нее не будет никому никакого дела окончательно?
И Безымянная станет вечным перевозчиком птиц с одного берега на другой, пока ее скелет не рассыпется окончательно, пока ее плоть не разойдется окончательно, и соленая вода не похоронит ее.

Лели наклоняется над плечом Кима, тянет свою бесплотную руку к переданной ему папке, стучит пальцем по подразмокшему картону:
— Тебе стоит поторопиться, Кими-бой, иначе корабль отчалит, и ты больше никогда не попадешь на его борт.

Mydey Honkai: Star Rail

Лев Кремноса, принц в изгнании, бессмертный златиус... Как тебя только не трепала жизнь, но ты все равно, раз за разом одерживал победу над неприятностями, над кознями врагов, показывая, что ты истинный сын Горго. Твой отец думал, что сможет убить тебя, чтобы совершить кощунственный обряд с Никадором, но просчитался, и в итоге ты пронзил его сердце, отомстив за мать. Знаю, что для своего народа ты - идеал, ты предмет восхищения и не слушай там какого-то бубнящего старика, что указывает тебе, что ты должен делать. Суть в том, что ты никому ничего не должен, Мидеймос, совсем. Знаешь, меня наверное, ошарашило то, что ты, кто должен был по праву принять ядро Никадора, уступил мне, не став требовать, не став настаивать. Ты не верил, что я справлюсь, да? Ведь я и сам не верил в это, но искренне надеялся показать свою доблесть. А в итоге всё все равно обернулось так, как должно быть, и ты новый полубог, а кремносцы теперь свободный народ. Ты сказал, что мы больше не увидимся, но разве я могу так просто отпустить того, кто стал частью моей новой жизни? Разве можно вот так отпустить наши шуточки, спарринги, нелепые состязания, от которых потом Трибби и Аглая готовы провалиться сквозь землю от стыда? Удивительно, что ты так или иначе все время меня в этом поддерживал, хотя не обязан. И это подкупает. Как смешки в глубине твоих львиных глаз. Так что, лев Кремноса, быть может тебе предстоит еще одна битва, в которой, ты либо победишь, либо проиграешь?

---

Заявка однозначно в пару, но конечно же там целая искра буря безумие и все сложно, так что легко и ванильно - это явно не про них. У обоих за плечами такая груда травм, что психологи всего мира бы удавились от желания проработать их с ними. Я честно немного плохо умею в заявки, но горю искренним желанием, а еще у нас тут есть Келус и Даня, так что одиноко точно не будет. У меня есть несколько хэдов, относительно спойлеров и того, что нам поведали в сюжете, так что буду очень рад их с тобой обыграть. Пишу в среднем до 3,5к, пост в неделю или два, в зависимости от самочувствия. Одену, раздену, спинку натру, за ушком почешу - приходи)

пример поста

Ли Юэ — прекрасный город, полный жизни, полный людей, которые чтут волю своего архонта, которые почитают его, хоть и давно не видели настоящего обличия. Моракс давно шагал по улицам среди толп обычных смертных, и никто не предполагал, что этот мужчина с янтарными глазами и есть их покровитель.

Мир менялся, а вместе с ним ему грозила неизбежная эрозия, которая уже затронула его частично, и это было вполне предсказуемо, ведь даже Аджаха когда-то не избежал ее влияния, помутившего разум. Чжун Ли немного жалел о старых днях, когда они вдвоем с другом смотрели с высот гор на бренный мир под их ногами, а война архонтов была далеко позади. Мир менялся, и менялись сами покровители регионов, например тот же Барбатос, пытавшийся топить печали в вине, или Баал, что закрылась ото всех в Инадзуме. Изменилась и Царица, прекрасная владычица Снежной, бывшая некогда открытой сердцем миру, а после ужасной войны архонтов и падения Каэнри'ах, ставшей под стать своему холодному региону. Чжун Ли не осуждал ее за желание бросить вызов Селестии, но и участвовать в битве против небесного порядка, не горел желанием. За многие тысячелетия, прожитые на земле, Моракс ныне желал лишь одного — спокойствия и мира. Он даже готов был добровольно отказаться от сердца бога, оставив лишь малую долю своих сил, о чем, собственно, и заключил контракт с той, которая некогда была его... Подругой? Наверное, можно охрактеризовать их отношения именно так, ведь сам архонт не особо разбирался в человеческих эмоциях и привязанностях. В день Сошествия, судьба Ли Юэ была предсказана и поставлена перед сложнейшим испытанием: людям придётся доказать, что они самостоятельны, что могут прожить и дальше без своего бога. Ведь тот же Мондштат почитает Барбатоса, но сам анемо архонт почти не появляется, и никто не знает о тайне его личности.

В тот день Моракс сбросил с неба пустышку, лишь хорошо сотворенную копию, которую все приняли за чистую монету, и в тот же день в Ли Юэ появилось новое действующее лицо — Путешественник из далеких краёв, постоянно попадающий в истории. И то, что чужестранец заинтересовался тем, что здесь творится, привлекло к нему внимание еще одного, весьма любопытного лица.

Тарталья был ярким, звонким, словно горный ручей, стремительный и сильный, он дышал жизнью и увлекал, подобно темной воде, на самое дно. Тарталья был посланником Царицы, который в итоге и должен был стать тем, кто передаст ей в руки его, Моракса, сердце. Впрочем, пока ни один из двух архонтов не стремился открывать рыжему Предвестнику тайну цели, а сам Чжун Ли, к собственному удивлению, обнаружил, что компания Фатуи, тем более такого значимого, как Чайльд, ему нравилась. Казалось, что Владыка Камня летит на пагубный свет, подобно мотыльку, ведя свою странную игру, в которой этот юноша лишь пешка.

Все очарование, которое испытывал к напористому Предвестнику, Чжун Ли, кончилось вместе с Осиалом, поднявшимся со дна моря по желанию Тартальи. Фальшивая печать, так уместно изготовленная... Стоило бы восхититься, однако у него были задачи поважнее. Гео Архонт, сцепив руки за спиной и держа, как всегда, идеальную осанку, мрачно вглядывался на разворачивающееся сражение. Адепты, Путешественник, милеллиты, Цисин и Нин Гуан во главе — все сражались бок о бок, только вот силы были не равны. Осиал не вписывался в рамки договора, заключенного с Царицей, и потому с этим нужно будет разобраться, но позже.

Вспышка золотистого света, подобная метеориту, проносится перед наступающими без конца, Фатуи, и взорам всех предстает сам Моракс, одетый в традиционный белый плащ, с надвинутым на лицо капюшоном. Щит его отражает очередной выпад озверевшего от ярости при виде своего давнего врага, Осиала, и на миг, порыв ветра сбивает с головы божества капюшон, открывая взорам косу за спиной и вполне узнаваемый профиль. Лишенные перчаток, руки Чжун Ли, сияют подобно золоту, удерживая защиту без особых трудностей, а лицо ничего не выражает, словно бы ему безразличны удивленные охи и ахи, и восторженные выкрики.

кощей бессмертный СЛАВЯНСКАЯ МИФОЛОГИЯ юрий чурсин or your choice

— Дяденька не бейте, лучше подкиньте монетку, ну так, на удачу.

Знаете этого представительного дядю в костюме-тройке, который всегда при деньгах, но никто не понимает, чем он занимается? Типа у него есть компания, но её никто не видел, и офис у этой компании где-то в офшоре. А ещё дача на Рублёвке. Вот это – Кощей. Вокруг него воздух буквально пахнет даже не деньгами, характерным баблом. А ещё – бесконечной усталостью. Он видел, как рушились империи, как менялись президенты, как приходили и уходили самые трендовые стартапы. Он 90-е пережил, уж каких-то квадроберов и маркетинг в Телеграме – так и подавно.

Гений, миллиардер, филантроп, плэйбой – ну так, в антураже российской действительности, с лёгким налётом неизбежного фатализма. У Кощея есть всё и даже чуточку больше. Он может купить что угодно, но чем дольше ты живёшь, тем меньше тебе нужно. Страсти уходят, амбиции блекнут, остаётся только привычка контролировать.

Пока шестилетки на улице кричат в спину Кощею – скуф, где альтушку потерял, он серьёзно размышляет, нормально ли прихлопнуть этих зародышей или уже перебор будет. А потом лезет в Гугл и изучает в очередной раз обновлённый молодёжный сленг. Не стоит покупаться на чрезмерно интеллигентный вид этого дяди – там от мецената одно название. Кощей злой принципиально и беспринципно одновременно, зато какая харизма.

И всё у него продумано до мелочей, выверено и взвешено. Даже если что-то не по плану – в действительности именно так им и задумывалось. У Кощея есть свои маленькие страсти и слабости: клубничку в саду выращивать, зачитываться Бродским особенно тоскливыми вечерами, вставать с первыми лучами и долго смотреть в окно под воодушевлённые мотивы Вагнера и чашку зелёного чая.

Что может связывать такого импозантного мужчину в самом расцвете сил с компанией, часто, если не всегда, проблемных нас, закономерно спросишь меня ты. И я отвечу: самые деловые из дел. Дядя Кощей набирает перспективный молодняк из детских домов, обучает, наставляет, отправляет заниматься делами. Одним таким ребёнком был Кот Баюн. Ну а Лихо, в общем, я там случайно, если честно.

---

Я не повторяю, повторяю, но заявки – всё ещё очень сложно. Особенно если нужно набросать такого во всех смыслах колоритного персонажа, как Кощей Бессмертный. И вовсе тут не всё клишировано, наоборот. У кота там уже есть полноценный расклад ваших клёвых отношений, а я просто люблю вписываться в движ. У нас по-честному не так много придумано, но! ведь куда веселее придумывать по факту и отталкиваясь от идей всех членов идейной коммуналки «православная славянка». Так что залетай на движ, тряхни косточками.

сюжет: концептуально-тематический

[html]
<head>
    <link href="https://fonts.googleapis.com/css2?family=Old+Standard+TT&display=swap" rel="stylesheet">
    <style>
        @font-face {font-family: yauzatygra;
        src: local("yauzatygra"), url(https://forumstatic.ru/files/001c/66/c4/59105.ttf);}
        @font-face {font-family: mrizax;
        src: local("mrizax"), url(https://forumstatic.ru/files/001c/66/c4/75482.otf);}
        body {
            margin: 20px;
            line-height: 1;
        }

        .paragraph-slav {
            font-family: mrizax;
            font-size: 1.5em;
            border-radius: 10px;
            padding: 10px 15px;
            margin-bottom: 20px;
            position: relative;
            padding-left: 40px;
        }

        .paragraph-slav::first-letter {
            font-family: yauzatygra;
            font-size: 3em;
            font-weight: bold;
            color: #000;
            background-color: #ffe6e6;
            padding: 5px;
            float: left;
            margin-right: 5px;
        }
    </style>
</head>
<body>
    <div class="paragraph-slav">
        Бурелом старой памяти составляет основу, в которой царят одинаково верными Явь, Правь и Навь, где светлое сочетается с тёмным, вечность с минутами, что отмеряет задорный голос кукушки, безразличной твоим делам. Присядь на секунду и вслушайся в мой рассказ, быть может, узнаешь то, что неведомо было, а может, убедишься в том, что сам уличал в кромешных тенях дрейфующих в капитализме городов.
    </div>
    <div class="paragraph-slav">
        Однажды давным-давно существовал мир, в котором всё было едино, как дуб-карколист, что корнями к небу обращён, а ветвями в землю углублён, и было тогда для человека каждого очевидно, сколь близок нечистый и светлый дух к нему. Не обижал тогда никто ни домового своим безразличием, ни духов лесных неуважением к владениям диким. Коли заплутал ты, поддавшись блуду, так одинаково верно вывести мог тебя хозяин леса, али навка утопить, покуда лицо не опухнет твоё в болотных водах.
    </div>
    <div class="paragraph-slav">
        А потом люди забыли, как это, делить явь свою с навью и правью - разделились миры, перепутались, разбросало неверием человеческим силы разные по самым дальним краям, что не сыскать теперь, хоть как ищи. То ли мир стал безразличным, а толи нечисть подстраиваться под перемены повадилась, но вскоре забыли все о житие рядом с силой загадочной, сказания былого принимая не боле, чем за сказку то ли злую, а то ли добрую.
    </div>
<div class="paragraph-slav">
        Кощей, что златом своим всегда был очарован, первым поддался миру новому, захватить силой решил кусок его, сделавшись не как был, а человеком деловитым, предприимчивым и злонравным. Не поскупится ни на взятку, ни на подлость, чтобы своё урвать, да лишь больше заработать, забыв уже, что не только лишь в этом счастье случается, а может и не зная этого никогда. И даже Хозяина Лесного не оставляет в покое он, жаждая и последние земли, чистые от цивилизации грязной, забрать под свои нужды, да только лишь зубы стесывает о злонравного духа, как встарь живущего, как прежде печь топящего, хоть бы и полна газовой машинной пыли область эта, но все не пуста и не лишена духа прежнего.
    </div>
<div class="paragraph-slav">
        Смирились эти силы со своей участью, мир новый приняли, да подстроились, кто как умел, но нашлись и те, не по нраву кому пришлось быть людям равным, забытым, как прежде не являющимся авторитетной фигурой, что детей пугает названием одним.
    </div>
<div class="paragraph-slav">
        Так и Великий Полоз, языком своим раздвоенным лишь шипит, не скрывая зла во взгляде золотом горящим в отблесках солнца, да планы коварные строит о том, как вернуть могущество своё, да былое имя, да славу, чтоб снова вереница невест и женихов справлялась ему, коли свадьбу змеиную застанет путник. К Уральским горам держит он свой путь, чтобы там, в сердце самом владений Малахитницы, выкрасть сердце каменное - сам камень алатырь.
    </div>
<div class="paragraph-slav">
        Царевич лицо былинное, гордое, но и к богатому укладу и в новой жизни привыкшее - да только вовсе не наглец Ванька, хоть бы и забылся совсем в роскошных пентхаусах новомодных. И коль на то пошло, так и снова он бросится в дело, а надо, так и друзей позовет, и к Рарогу, и к Черномору обратится за помощью. Только б, конечно, дозвонился бы ещё. Принимают-то оба, по записи, эка вот оказия эти ваши госуслуги.
    </div>
</body>
[/html]

сюжет: стендап-зумерский

Урбанизация – беспощадная сука. Зато какая удобная и безотказная. Это тебе не пускать по миру одну единственную скатерть-самобранку, чтобы хавчика намутить. В столице всё на уровне, удобно и безналом. Собственно, один предприимчивый Леший подсобрал сбережений, разработал бизнес-план, нанял ушлых маркетологов и под шумок санкций запустил свою франшизу быстрого питания. Так, о чем это я? Ах да.

Времена поменялись. Никто уже не верит в домовых, утопленниц, лесных духов и прочую (добрую или не очень) нечисть. Нет, есть, конечно, особенно верующие, но проживают такие обычно по соседству с Наполеонами и Си Цзиньпинем, гуляют по расписанию и колёса глотают в режиме. Ещё есть прослойка всяких колдунов, магов-целителей, гадалок и прочей псевдо-коллегии – другими словами, базовые шарлатаны. В основном же человечество утратило былую веру. Разве что бабу с пустыми ведрами вперед не пропустят и на угол стола не сядут, ну так, исключительно на всякий случай. Суеверия – почти незыблемая часть уклада.

Что до самих представителей Нави и Прави? Приспособились, свыклись, даже оценили плюсы комфортной жизни. Ну, а чё? В болоте гнить, в лесу мёрзнуть, в пещере плесень собирать? Когда есть опция снять двушку с евроремонтом за МКАДом? Даже если при этом раз в год приходится воевать с ЖКХ за горячую воду, а раз в неделю с бабками у подъезда за своё честное имя – не проститутка, а Полудница! В общем, кто не тупой – давно уже в теме. У кого мозги и хватка, тот в крипте, в бизнесе, в блогах… в людях, короче.

Парит ли происходящее нелюдей, вписавшихся в современные устои? Большинство – нет. Главное – чтобы доставщик доехал за положенные 15 минут, сериал новый на стрименге не унылым говном оказался, да интернет не отключали. Как говорится, вера верой, а корзину на маркетплейсе святым духом не оплатишь.

Понятно, не всех поглотило зомбирование комфортом под эгидой лучшей жизни. Некто (а вообще у нас были конкретные планы на то, кто бы это мог быть) решил вдарить рок в этой загнивающей дыре. Продумал план, провернул его, а потом по классике выдохнул: просчитался, но где. Теперь по порядку.

Исходное: некий представитель Нави или Прави (чем чёрт не шутит, а изначально мы хотели, чтобы за эту тему отвечал Полоз с Кощеем, но вот я так подумал, что прям навязывать эту историю им конкретно не буду, захотят – впишутся) нашёл старый ритуал по так сказать возрождению былых сил и могущества нечисти. Спер камень алатырь и в ночь на зимнее солнцестояние замутил ритуал: обязательно с девственниками, плясками, чтобы пиво лилось рекой и в рот попало точно, ну вы поняли (какой ритуал без содомии, я вас умоляю).

Полученное: ритуал удался… но есть нюанс. Вместо базовой прибавки в статах: сила, харизма, про интеллект молчу (мелким шрифтом, походу, никто приписку к ритуалу не читал), малочисленные, но гордые представители Нави и Прави получили конкурентов. Если попроще, вселенная стала резко генерировать много новой нечисти. Проблема в том, что нечисть эта совершенно тупая, новорожденная и творящая лютую ху… дичь.

В сухом остатке: на основе этого простого, но во всех смыслах антуражного базового сюжета (за авторством Серого Волка) можно строить как мелкие личные истории по типу: тетка в панельке обнаружила в мусоропроводе волосатого карлика, привила в ветке от бешенства, назвала Зюзей и теперь использует вместо домашней ручной силы, спасите бедолагу домового из лап тоталитарной буржуазии, до вполне серьезных и глубоких историй на более высоких социальных уровнях. Мы тут не все и не всё про шутки, честное-пионерское!

пример поста

Декабрь в Москве выдался безликим, серым и грязным. Морозы пришли как-то сразу, без подготовки, словно город перешел из ноябрьской сырости в зимний плен одним рывком. К утру деревья покрывались тонким слоем инея, хрустели под ветром, а к полудню всё превращалось в бурую жижу.

Мышкин знал: ничего хорошего этот день ему не принесёт. Впрочем, если будет хотя бы не хуже, чем вчера – уже неплохо.

По привычке собираясь в Консерваторию, он натянул разные носки. Не потому, что хотел – просто так вышло. Пары бесследно исчезли в недрах квартиры, подчиняясь каким-то мистическим законам. В метро, как всегда, застрял рюкзаком в дверях. Там что-то подозрительно хрустнуло, но выяснять что не хотелось. А когда последний урок внезапно перенесли на вечер, он даже не удивился.

Консерваторию Сёма закончил пару лет назад, но так и остался тут на птичьих правах и по доброй памяти его бабушки. Сначала помощником концертмейстера, а потом преподавателем сольфеджио. Денег это ему не приносило и скорее было чем-то вроде привычки.

— Мышкин, Семён, опять в облаках витаешь? – донёсся басовитый голос сбоку.

Аркадий Новиков был старше Сёмы лет на десять, по этой же причине считал себя в праве сбрасывать на незадачливого неудачника, коим Мышкина считали все в учебном заведении, мелкие заботы и поручения. Вот и теперь явно пришёл не просто так.

— Как дела, планы на Новый Год есть? – спросил, подойдя вплотную и пользуясь тем, что у Сени как обычно из рук все нотные тетради по полу разлетелись.

Уже предвкушая какую-то тупую просьбу этого напыщенного индюка, с заминкой ответил:

— Да как у всех… Праздновать. Студенты на каникулах, я тоже.

— То есть, ничего важного. Отлично. Организуй корпоратив для преподавателей. Я в Казань уезжаю, выручи, – и улыбка такая широкая. Не нравился Мышкину Аркадий: к тридцати уже выразительно лысеющий макушкой, с вечно бегающими глазками и с неизменным запахом ликерных конфет вперемешку с сыростью.

— Я же не в теме совсем, вы этим уже месяц занимаетесь, – попытался неочевидно отказаться. Не прокатило. Твердое «нет» он говорить не умел, а отговорки Новиков чувствовал за версту. А еще было предчувствие, что согласиться всё равно придется. За Аркашей давно тянулась едва заметная черная паутинка, предвещавшая скорые и серьёзные проблемы.

— Я тебе на почту всю инфу скину, ты же умный парень – разберёшься, – хлопнув Мышкина по плечу, Новиков развернулся и вышел. «Что б ты подавился, хрен моржовый». В сердцах бросил про себя Сёма и с особым удовольствием вслушался в разносящийся по коридору эхом гулкий кашель Аркаши.

Улица встретила Мышкина неприветливо – холодом и отчаянно срывающимися с неба хлопьями снега. Зябко поёжившись, он втянул голову в плечи и сунул руки в карманы. До дома всего станция метро, но отчего-то Сёма был уверен – вечером карта тоже не сработает. Вот и пошёл пешком, моментами замирая, всматриваясь в перекрёстки и магазины: лишь бы не потеряться.

Не стоило, конечно, об этом думать, ведь Мышкин по итогу всё равно забрел не туда. Широкие тротуары сменились узкими улочками, через арку он проскочил в незнакомый двор с одним единственным фонарём. Тот мигал как будто из последних сил. Не сразу, но до слуха донеслись разговоры. О нет, это были не просто разговоры: ругань и угрозы.

Нервно сглотнув вязкую слюну, Сёма аккуратно подобрался чуть ближе и нырнул в нишу на стыке домов. Прижался к шершавой стене, только потом с досадой вспоминая, что на его кофейного цвета пальто все пятна видны отчётливо.

Ему бы обратно на знакомые улицы. Но запах неприятностей так заманчиво сладок, Мышкин его чувствует чем-то подкожным. И неприятности эти какие-то очень глобальные, неотвратимые. Поэтому и ноги будто одеревенели вопреки всем сигналам мозга – беги, дурак.

Он ведь не сам, он может быть даже и не хотел бы. Но совершенно особое ощущение поползло от него на добрую сотню метров. Где-то в подворотне взвизгнула свора псов, мигнул и погас единственный источник света. Ругань впереди усилилась, появились нотки обеспокоенности. Но Сёме уже было всё равно. Сёма изнемогал и чуть ли не сползал по стеночке от пришедшего отклика. Не просто беда, не просто неудача – случайная, совершенно непланируемая смерть. Та, что не должна была произойти, но всё равно случилась. Из-за него.

Ноги подкосились. Эти приходы всегда были особенно сильными, а еще невероятно приятными. Почти как оргазм. Мир завибрировал. Мышкин не сразу понял, сколько прошло времени и почему его кто-то тянет за ворот пальто.

— Привет, – разморенный, он улыбнулся, всматриваясь в лицо незнакомого парня, – а я тут немного заблудился, не подскажите, как пройти в библиотеку?

Сколько он так простоял – минут пять, а может больше. Слабость все еще курсировала по венам, не давая соображать четко. Зато свет снова тускло и как будто извиняясь мигал, давая возможность рассмотреть незнакомца. Может и не всего даже, только его исключительно яркие, пусть и тёмные глаза.

— Я честно-причестно ничего не видел, – выговорил как-то даже грустно, и ведь не соврал, действительно ничего не видел, – но ты ведь мне всё равно не поверишь, да?